Из цикла «Сказки черного транквилизатора»
***
Девочка родилась незрячей. И оставить бы так, да как?
— Мам, она не видит, — говорила бабушке мама, глядя в мутные серые глаза дочурки, — не реагирует на погремушки, а чужие голоса услышит – орет как резаная.
— Глупости! – бабушка и мысли не допускала, что родилась Иоланта. А потом коллегам так и говорила: Иоланта у нас родилась.
Начались мотания по больницам, чтение журнала «Офтальмология». Мама изучила вопрос досконально. Такие операции делаются не раньше двух лет, и стал быть, можно успокоиться. Пока однажды не прибежала подруга – та самая, у которой мама отбила папу в юности и которая год с мамой не разговаривала. Принесла статью Федорова. Тот пишет, что операции по удалению врожденной катаракты надо делать как можно раньше, иначе – атрофия зрительного нерва и слепота пожизненная.
И снова больницы, Москва. Папины друзья – перестроечные магнаты, бандиты, криминальные авторитеты.
Зрение восстановилось на десять процентов, а не на сорок, как могло бы. Из-за болезни и нистагма. А так, славная девочка, кудрявая и зеленоглазая. Из-за малюсеньких очков ее прозвали Профессором. Приключения начинались: специализированный детский сад, школа при нем, которую ко второму классу закрыли. Развитие моторики (девочка до восьми лет не могла завязать шнурки или удержать ручку). Читать приходилось в очках с невероятными диоптриями, передвигая лупу по странице.
В интернат для инвалидов девочку не отправили, хотя иного выхода после закрытия спецшколы не было.
— Только через мой труп! – папа.
Садик и школу девочка ненавидела и чувствовала себя одинокой и неприкаянной. Но там аппараты для глаз, компания, с которой девочке никогда не хотелось играть, а порой и злая воспитательница. Вечно доводила девочку до слез.
— Такие дети очень впечатлительны, — говорила маме врач, — центральная нервная система все-таки.
Детства девочка почти не помнит – смазанные лица, голоса, запахи, ощущения. Помнит, как дед курил на лестнице – высокий, тощий, в латаном-перелатаном трико. Помнит, как он напивался и ронял мебель на кухне. Помнит даже, как подговорила его пьяного пойти вечером гулять и вынесла в коридор его ботинки и телогрейку. Они куда-то шли, а девочка удивлялась, почему в свете фонарей телогрейка фиолетовая. Деду, конечно, влетело за ту прогулку, а девочка лежала на диване в родительской комнате и не понимала, что сделала не так.
Помнит растворимый кофе в зеленом термосе. Ощущение тепла. И пасмурный день за окном. Помнит, что боялась темноты до двенадцати лет, и если случалось засыпать одной, не выключала свет.
Помнит бесконечных врачей, бабок-шепталок и дедов-шарлатанов, целителей и «заговорщиков». Первые три года жизни она засыпала на папином животе и с двухнедельного возраста путешествовала с ним по диким закоулкам. Теперь никак не выспится и дорогу не любит.
В девять лет появился Лева – папин знакомый по спортивной тусовке, с которым не виделись лет тридцать. Лева ударился в магию и, говорят, чудеса творил. Небезосновательно. Сотворил он с девочкой чудо, какого за восемь лет не могли добиться московские врачи. Девочка стала замечать пролетающего комара, видеть пар над чайником и тонкий волосок. Зрительные образы стали ярче и задерживались в памяти дольше.
Помнит девочка дни рождения родных и близких – праздничные столы с яркими салатами и тарелками, которые так любила расставлять цветочек к вилочке. Мамины вязанные свитера и папины кожаные куртки. Последние особенно впечатляли, и девочка мечтала обзавестись такой, когда вырастет. Машина, вероятно, тоже хорошо, но об этом можно не мечтать. Девочка и не мечтала, а представляла. Фильмы на внутреннем экране век стали отдушиной. Потом появились куклы, и девочка реализовывала свои постановки. Однажды сестра подслушала и пришла в неописуемый восторг от ее фантазии и подачи. Девочка удивилась, порадовалась, но на заказ творить не смогла и с тех пор оглядывалась через плечо, прислушиваясь к каждому шороху.
Сестра многому научила. Таблице умножения и пониманию стихов. А главное, «фильтровать базар». Бережно относиться к чужим секретам и к любому слову ей доверенному – даже если никто не объявлял его тайной.
Как ни странно, первый класс девочка окончила с отличием, хотя учеба давалась нелегко. До позднего вечера она сидела над тетрадками и старательно выводила буквы фломастерами. К доске приходилось подходить вплотную, чтобы хоть что-то разглядеть и разобрать почерк учительницы. Позже обучение стало домашним, как в лучших домах. Учительница ей нравилась.
— Если ты скажешь, давайте начнем с чтения, я упаду со стула!
Чтение по-прежнему не шло. Особенно на скорость. Девочка до сих пор недоумевает, в чем смысл этих гонок: никто из скорочтецов не понимает, о чем текст, зато строчит с пулеметной скоростью. А если недобор слов в минуту – умственно отсталый?
Помнит девочка соседку, которую, как выяснилось, никто не любил за язвительность и «себе-на-умничество». Детей у тети Светы не было, и она с удовольствием носилась с маленькой слепандерой. Гуляла с ней по поселку, возила в цирк, знакомила с какими-то старушками в частных домах. Теперь девочка не вспомнит троп, которыми ходила, но помнит, что сказала ей однажды тетя Света. Когда она долго плакала после ссоры с соседской девчонкой, назвавшей ее слепой. Девочка с пяти лет научена не обращать внимания на обидные выкрики в свой адрес. Но малявка находила удовольствие в смаковании страшного слова.
— А меня в детстве знаешь, как дразнили? – говорила тетя Света. – Пучеглазая. Ну и что?
Да понятно… не обращай внимания, не обижаешься – перестанут, быстро надоест. Так говорили люди, не пережившие ничего подобного.
— Ты можешь ответить. Она – глупая, это хуже, чем слепота.
И девочка ответила.
— Если я дура, пока!
Малявка исчезла из ее жизни, и стало намного спокойнее.
Девочка помнит посиделки у костра со старшеклассницами. Ей было восемь, ее завораживал танец огня, и царапнула странная мысль: бросить бы туда очки. С ранних лет привыкла вымещать на них злость. Чуть что не по ней – хвать, шварк! И целая коробка – сплошь поломанные малюсенькие очки.
К слову, с восьмиклассницами было не так уж интересно. В детском саду ей нравилось общаться с воспитателями, с добрыми, разумеется. С Зоей, Алевтиной, Ираидой и Зинаидой – все Ивановны... Они могли ничего не рассказывать, но умели слушать. Зоя однажды чуть не забрала девочку к себе ночевать, потому что папа никак не приезжал. А обещал забрать пораньше – привезет пианино! Праздник! Но вот уже всех забрали, а папа все не ехал. И воспитателям пора домой, в садике оставались дворничиха и еще кто-то, но девочку пугала мысль ночевать неизвестно где, с незнакомыми людьми. Телефонов не было даже домашних. Она, конечно, плакала, впечатлительный нервный ребенок. Они с Зоей шли по заснеженной улице, и папа их перехватил. С тех пор верилось, что как бы ни было плохо, все разрешится.
Пианино оказалось таким тяжелым, что папу чуть не придавило, когда один из мужиков, шедших впереди, выпустил свой угол. Пианино скатилось по лестнице и вмяло папу в стену. Праздник. Таким же было и обучение музыке.
У мадам не было желания искать подход к особенному ребенку. Многие этим грешат – учат, как учили их да еще орут. С неразвитой моторикой и слабым зрением девочка изводила вспыльчивую даму. Это была дочь маминого начальника. Институт не закончила, детей рано родила, работу по специальности найти не могла. На слезные мольбы девочки бросить папа ответил, что раз начала, надо до конца доводить, как бы трудно ни было. А что доводить? Умение разбирать ноты невероятной сложности при полном отсутствии упражнений на слух, сольфеджио, пения, игры любимых песен? Единственное, что вынесла девочка из семилетнего ада: талант – девяносто процентов трудолюбия.
Подруга крестной, одна из тех дам, что знают все обо всем, советовала маме девочки определить ее в общество слепых. Но мама отнеслась к идее без энтузиазма, видя стремление дочери к знаниям, таланты к музыке и языкам. Родители решили, как можно больше дать ей, поощрять ее склонности, а не делать из нее замкнувшуюся в гетто калеку.
Слово «инвалид» девочка услышала в одиннадцать от бабушки. Ничего обидного или ругательного. Бабушка и дедушка – инвалиды войны. Ты ничем не хуже других. Ей не докучали опекой и не давали почувствовать себя неполноценной.
Лет в восемь девочка стала гулять одна по многолюдному району. Никто больше не обзывался, не приставал. Пару лет назад она приструнила одного кликуна. Недавно переехали в этот район, и девочка сразу поняла: если не поставить шкета на место сейчас, потом не оберешься. Как говорили перекаченные братья из фильма «Няньки»: «В армии мы были жирдяями. А такие либо терпят тумаки, либо раздают их. Мы не терпели». Некоторые соседки даже предлагали играть вместе, кататься с горки, а весной собирать цветы и плести венки. Но почему-то девочке больше нравилось одной.
Она смутно помнит, как в ее жизни появилась Ленка. Привела ее та самая учительница начальных классов, и они вместе читали рассказ о льве и собачке. У Лены проблемы со слухом и ужасная дикция, поэтому девочки друг друга поняли. В свои восемь Лена ходила везде одна, живя далеко от школы, готовила и убиралась дома, но учиться не любила. Она помогала девочке освоиться в пространстве, а девочка рассказывала ей о прочитанных книгах, когда чтение вошло в привычку и даже увлекло. Сама Ленка так и не пристрастилась, но охотно рассматривала картинки в книжках и слушала, как девочка выстраивала по ним сюжеты. До шестнадцати лет они были нужны друг другу, хотя уже в тринадцать стало ясно, что они слишком разные.
— Она же тупая как пробка, какой тебе интерес общаться с ней? – спрашивала учительница литературы.
— Она добрая и тактичная, — отвечала девочка.
Учитывая Ленкин класс и семью это удивительно. С Ленкой было легко. Девочка могла читать книги, пока та смотрит сериал, или играть на пианино, пока Лена красит ногти. У подруги сформировался свой круг общения, в который девочку не тянуло. Девчонки там интересовались тряпками и косметикой, ходили на дискотеку и строили глазки мальчикам. Ей же больше нравилось читать и слушать музыку – все тяжелее и тяжелее, такой на дискотеке не поставят.
Возможно, если бы не появилась Танька, девочка задумалась бы о своей ущербности. Но Танька появилась. Книги, музыка, спорт, лес и крыша, одиночество и отверженность (из-за рыжих волос, как ни нелепо теперь звучит) роднили их. Да и очки теперь у каждого второго, а раньше ребенка смешивали с грязью за их ношение. Наследие ровного, как пифагоровы штаны, Совка…
Девочка помнит анкеты и аргентинские сериалы. Даже бразильские и мексиканские! Они с Ленкой смотрели. Танька этого не понимала. Кукол ненавидела, читала с пяти лет и бродила по лесу одна. В четырнадцать вешала шторы на окна, белила потолок и подрабатывала в библиотеке за маму.
Помнит, как стеснялась меняющегося в подростковом возрасте тела, хотя другие девчонки этому радовались. Они с Танькой одевались как мальчишки. Не было в том возрасте разделения на красавиц и уродин, ни зависти, ни превосходства. Одни такие, мы – другие.
— Представляешь! – Ленка плавила телефонную трубку. – Пришла сегодня в школу Иванова и обосрала меня!
У девочки был урок английского, но она не могла вставить слово в подругину тираду.
— Сказала: Лен, что-то ты такая страшная, раньше была ничего, а теперь…
Девочка рассмеялась.
— Лен, ну неужели тебя это выбило из колеи? Что о тебе думает какая-то Иванова?!
Если бы она хоть на минуту озаботилась чужим мнением, не выходила бы на улицу! Но жизнь сложилась так, что пришлось это мнение притереть к одному месту и туда же отправить окружающих. Нелегко, но жить хотелось. Пусть не как все, но как возможно. Она знала, что как все никогда не станет и не сможет так жить. Не только из-за зрения. Она вообще другая и, слава Богу, у нее есть единомышленник. Иногда хотелось простой беззаботной жизни. Учиться на тройки, быть красивой (в рок-прикиде, конечно), танцевать с друзьями под тяжеляк. Кроме Таньки в ее мире никого не было. Танька же себе кого-то находила, но редко и ненадолго. Знакомства с этими людьми девочку утомляли. На поверку «рокерши» оказались такими же пустышками, как «танцоры диско».
— Что ты себя так скучно вела? – спросила Танька после дня, проведенного с двумя оголтелыми девахами, идущими по следам афиш Кипелова и отдирающим их откуда возможно. Отдирали даже самые паршивые. Девочка не понимала, зачем – вешать эту страсть на стену?
— А что мне надо было делать? Так же орать и изображать то, чего не чувствую и не понимаю?
Танька долго не могла уяснить характер подруги и называла ее непробиваемым танком. У нее-то все на чувствах, она вся такая эмоциональная. Девочку ее экзальтации не напрягали, но она не считала, что все стоит являть окружающим. Не из страха, не из тактичности, а просто… она забыла, как это делать. Природная нервозность, плаксивость и впечатлительность мешали ей жить. А помехи устраняют.
Джеймс Хэтфилд из «Металлики» признался, что ему было трудно сближаться с людьми, он не знал, как это делается. А концертная деятельность требовала другого имиджа – этакого брутального мачо. Он чуть не спился, наступая на собственное горло.
Многие маньяки и серийные убийцы признавались, что их раздражали люди, которые к ним «лезли», т.е. нарушали их личное пространство. Она понимала этих людей. Закрытая дверь – священное право.
Первые девять лет беспамятства компенсировала хронологическая память в последующем. Девочка могла с легкостью вспомнить, что делала такого-то числа такого-то года. Все до мельчайших деталей. Привычка записывать, выработанная в годы затворничества, из-за отсутствия друзей или возможности выговориться, развила эту способность. Да, она скучная, неэмоциональная, но за практичным советом обращались именно к ней. За успокоением тоже. Ей даже нравилась роль ежедневника развеселой подруги, которая ничего лишнего в голове не держала. Болезненное чувство ущербности и инаковости периодически накатывало, когда Танька рассказывала ей о похождениях с приятелями – не друзьями, а так. Они легче и веселей, чем эта не в меру взрослая девочка.
Чтобы избавиться от гнетущего неприятия себя, девочка стала писать – стихи и отрывки прозы, пытаясь ухватить придуманную картинку или образ. Терапия помогала. Стихов настрочила восемь блокнотов к семнадцати годам. Когда Танька сказала, что отдала бы полжизни за их авторство, девочка почти поверила, что с ней все в порядке. Надо лишь принять себя.
Однако потом нагрянула любовь. Точнее, появился человек, созвучный с ней настолько, что с трудом верилось. Ему не нужно было ее веселья, навязчивости, смехотворства, лицемерия. Она в принципе никакой не была ему нужна, но это другой разговор. А так, спокойный, сдержанный, не принимающий участия в ребяческом веселье, он, казалось, не тяготился характером, а нес его с достоинством, многое объясняя гороскопами. Над Танькой подтрунивал, в глубине души, возможно, завидуя ее легкости. Но глубина останется при нем. Девочка поверила, что ее и такую можно полюбить. Правда, приступы уныния обострялись, когда Танька оказывалась в их компании без нее. Позвонить, напроситься, приехать – легко! Но как быть Джоном Малковичем? Как превратиться в Таньку и не париться, наплевав на приличия, а порой ведя себя беспардонно? И надо ли? В глубине души девочка не хотела меняться.
— Я мрачная и необщительная, — так она характеризовала себя, знакомясь с сокурсниками.
— Быть может, со временем ты захочешь изменить ситуацию? – предположила одна из девушек.
Девочка в какой-то момент захотела. Одеться иначе, изменить прическу, общаться. Она ведь не чувствовала себя ущербно – ей не трудно обратиться за помощью к сокурсникам, если чего-то не видела. Брала у них лекции, просила почитать расписание. Легко шла на контакт и не стеснялась своей немощи. В этом смысле она себя давно приняла. А если кому не нравится, идите с миром. И так проблем хватает.
Любовь оказалась невзаимной, хотя парень относился к ней с братской теплотой. Девочка замкнулась, перестала появляться в их компании. Автоматически его присутствие вычеркнуло ее из их жизни. Вскоре все о ней забыли. Увлеклись ролевками, в которых она не видела ничего для себя интересного. Она не могла шить костюмы и вообще, о рукоделии с ее зрением можно забыть. Она могла пришить пуговицу или заштопать носки, но это требовало такого напряжения, что в терапевтический эффект кропотливой ручной работы не верилось. К тому же, выезды и невозможность уединиться, зависимость от других – слишком болезненно даже для ее нераздутой гордости. Она давно поняла, что нужна только родным. Друзьям в основном нужно что-то от нее, а заморочки и боль им непонятны.
— Никому кроме себя ты в этом мире не нужен, — сказала московская подруга.
Грустно, жестко, но правдиво. А если и себе не нужен… отчаяние близко.
В двадцать один девушка решила, что семья и дети – не для нее. Она и раньше не хотела и не видела себя вместе с реальным (даже любимым) человеком. Но если уж не вышло с ним – не надо никак. Нашла свое, не удержала. Пусть будет счастлив с другой.
Раза три или четыре с ней пытались познакомиться после концертов, но так неумело и отталкивающе, что она делала вид, будто не замечает. Да и когда любишь кого-то – разве заметишь других? Так и не замечала. Восемь лет.
Подруг донимали разговорами о замужестве. Девушке таких вопросов не задавали. Никто никогда не читал нотаций. Она не располагала к этому. На вопросы, почему мама не говорила дочери, как ужасно она выглядела в таком-то наряде, почему не советовала ей купить пальто вместо куртки или сапоги вместо ботинок, мама ответила:
— Ты все решала сама и категорически.
Не говоря ни слова, она «строила» родных и обозначала границы.
— Даже в семье ты будто не с нами…
«Люди к ним лезли…». Вот она и поставила себя так, чтоб никто не лез. Ни с советами, ни с вопросами.
По прошествии восьми лет появился новый человек, и снова захотелось влюбиться. Если очень хочется – несложно.
На первом свидании он искал дом заказчика, путаясь в нумерации.
— Тут я тебе не помощник, — засмеялась девушка.
— Что, такой большой минус?
Очки она выбрала красивые, фирмы «Элль», со слегка затемненными стеклами и в оправе с причудливыми дужками.
— Нет, наоборот, большой плюс!
Ее с детства научили думать, что зрение – не недостаток. Она и сама не привыкла видеть в его нехватке проблему, и с легкостью выложила кавалеру, что у нее нет хрусталиков, а операцию сделали так рано, что она, к счастью, ничего не помнит.
— Да у меня у самого минус семь, — признался кавалер, — потому и в армию не взяли. Уже много лет я в линзах.
Когда на дороге попадались открытые люки и бордюры или когда переходили улицу, он брал девушку за руку. Руки у нее были холодными, и он, вероятно, понял, как она волнуется.
— А глазки у тебя зеленые? – его пристального взгляда она не выдержала. Трудно вспомнить, когда стала стесняться нистагма и сходящегося косоглазия. Когда перестала смотреть людям в глаза и ходить по улицам, глядя под ноги.
— Почему ты так наклоняешь голову? – спрашивала преподаватель французского в институте.
Кто-то из ребят вступился раньше, чем она нашлась с ответом. Сокурсники в большинстве своем относились к ней тепло. Сколько ни боролась она с этой привычкой, сколько ни пыталась научиться смотреть прямо и открыто — получалось плохо. Только если настроение хорошее. Одно время помогал тренинг из фильма «Самая обаятельная и привлекательная». Не по силе внушения, а потому, что веселил. Я жутко нравлюсь мужчинам! Они просто от меня без ума! Девушка шла по улице и улыбалась.
Значит, не заметил, что на носу аквариум – перепутал с близорукими очками, а ее увеличенные глазищи счет натуральными?
— Как же тебе живется без хрусталиков?
Девушка ответила что-то остроумное. Это ее конек. Иначе не выжить.
Однако вряд ли он понял, как нелегко человеку жить с десятипроцентным зрением. Да и как понять? Она ведь не понимает, как живут со стопроцентным. У других людей больше возможностей, они могут путешествовать без проблем, видеть номера домов и знакомое лицо на противоположной стороне улицы. Они водят машину, работают восемь часов за компьютером и у них не раскалывается голова. Они читают электронные книги и видят что-то на дисплее смартфона в солнечный день. Им не нужно таскать в магазин лупу, чтобы прочесть аннотацию в книге или рассмотреть размер одежды. Они видят все детали кино или клипа с первого просмотра.
Близорукие сокурсницы перешли на контактные линзы, когда это стало возможным и сочувствовали девушке, вынужденной носить очки.
— Как же это неудобно! Дождем забрызгало, села в лайн – запотели!
Они знали, как надеяться на себя и жить для себя. Каждый день не становился борьбой за выживание, а был чередой удовольствий.
— Может, и лучше так, — предполагала одна из сокурсниц, — не замечаешь злые взгляды людей. У меня есть знакомая, которая не видит номера маршрутки в десяти метрах. Наверное, тяжело с этим жить…
В десяти?! А в трех? Как же ей живется!
С любовью не сложилось, разумеется, не из-за инвалидности. Девочка никогда всерьез не верила, что этот недостаток может мешать отношениям. Точнее, поверхностным, ненужным, возможно, и мешает – строить глазки не сумеешь, похотливых взглядов не заметишь и не ответишь. Но влюбляются же в девушек в очках. Находят свое счастье даже инвалиды-колясочники и со здоровыми людьми. Если любовь. А если нет – кому охота взваливать на себя лишний груз? Носиться с ней, волноваться, не переехала ли ее машина, не упала ли она в открытый люк? Вдруг это заболевание передается по наследству, и она родит больного ребенка? А хозяйка и нянька из нее какая? Казалось, все кроме девушки понимали глобальность ее проблемы, потому и не донимали разговорами о замужестве или об отношениях. Я больной, у меня и справка есть. Непригодность к нормальной жизни.
Случалось читать истории в журналах. Он и она учатся в одном институте. Она плохо видит, но у нее невероятно красивые глаза. И он влюблен по уши, хотя вокруг толпы нормальных. Девочка читала такое лет в двенадцать, когда вкус любовной муки казался чем-то надуманным. И верила, что все находят свое счастье. И она – некрасивая, похожая на парня, слепая – возможно, тоже найдет. Она же умная, интересная, талантливая. Свалилось это умопомрачение. Он в этом мире, как дельфин в житейском море. Порой к такому жизнелюбию и заземлению хотелось припасть, как к божественному источнику. Но она-то скучная и никуда негодная, ей нечего противопоставить багажу практицизма и самостоятельности, а потому чувствуешь себя еще ущербней.
В восемнадцать лет она умела жить со своим фактическим недостатком. Пройдя институт, научилась еще лучше. А к тридцати разучилась. Повесила на него всех собак и неисправимость характера. Психологические травмы, детские комплексы. Болезнь абстрагирует, это всегда одиночество. В почти тридцать у нее не семьи, ни друзей. Всех растеряла, замкнулась окончательно. Сытый голодного не разумеет. Может и правда, стоило искать понимания у таких же убогих? Несколько лет назад попалась в интернете статья о девушке с ДЦП. Разумеется, о таких людях пишут, у них надо учиться жить нормальным, зажравшимся, чтоб не погрязли в надуманных проблемах и комплексах! Так вот, в двадцать один год девушка дала объявление в газету: хочу познакомиться с человеком с физическими недостатками. Она-де всегда хотела семью, детей, а кто поймет лучше? Познакомилась. Поженились. Двое детей здоровые, третья девочка больная. Но мать-героиня правильную вещь сказала: если у человека не родится больной ребенок, он ничего в жизни не поймет.
— Ну почему, почему я не хочу так жить! – восклицала Анна из «Женской дружбы».
Почему не хочет она ни семью, ни детей, как факт, как положено женскому естеству? Почему не хочет замуж, рассматривая понятие, как некую абстракцию? Почему не мыслит союза в роде «она же видит, мужик нормальный…»? Влюбленность, замирание сердца, волнение кровей – дурь, на которой семью не построишь. Дети же зачастую вызывают лишь раздражение. Она не знает, как себя с ними вести и о чем говорить.
Она не хочет так, но, как и все, хочет быть счастливой и теперь не знает как. Видимо, семья – самый доступный и традиционный способ. Наверняка есть что-то еще, но труднее. Впрочем, ей не привыкать.
В ее районе жила девушка с такой же проблемой. Назовем ее Лизой. Намучилась она со своими хрусталиками куда больше нашей героини: вместо двух операций сделали четыре, о домашнем обучении тогда и речи не было, отправили в интернат, а в старших классах – в школу на общих основаниях. Разумеется, никаким отличием в учебе и не пахло. Лиза состояла в обществе слепых и освоила профессию массажистки. Поговаривали, что неплохо бы девушке с ней пообщаться, но учителя, знавшие обеих слепорожденных, в этом усомнились. Лиза была общительной и простой. Вечно с кем-то трындит, вечно вокруг какие-то бабки. Потом у Лизы родился сын – зрячий и здоровый. Мама иногда видела ее в компании очкастого молодого человека – вероятно, отец ребенка, тоже из общества. Нашли друг друга, звезд с неба не хватали, поняв, что нормальная жизнь не для них. А в итоге живут как все. Девочка из любопытства нашла Лизу в соцсети. Та очень располнела, судя по фотографии. Прямые русые волосы средней длины, очки. Тетка, каких тысячи. На фотографии она с худым мужчиной и уже большим мальчиком.
Если тебе что-то нужно – иди и возьми. Хочешь чего-то добиться – начни и сделай. Она все пыжится доказать самой себе, что чего-то стоит. Что может жить в этом мире «на общих основаниях». Она такая же, как все, просто слабовидящая.
Таким же замкнутым и нелюдимым был ее дед – мамин отец. Фронтовик, а впоследствии – алкоголик. Говорил, хорошо живется бабушке с ее характером. Ее в больнице прозвали Райкин. А дед ослаблял шарниры только спьяну, и тогда весь дом на ушах стоял. Соседи запирали двери, что было непринято. Иначе мог зайти в любую квартиру и гонять жильцов с песнями по известной траектории. Такой же «забитой» выросла и мама, но спихивала это на тяжелое детство. Боялась пьяного отца и особенно – если он в таком виде придет в школу.
— Сейчас лучшая пора в моей жизни. Сижу дома, не надо ни с кем общаться, никто от меня ничего не требует. Раньше не отсидишься – коллективизм! А мне это на фиг не надо.
Замкнутой была и бабушка – папина мама. Говорила мало, никогда не сплетничала, из избы сор не выносила. Даже родные и близкие знали о ней мало – лишь после смерти открылся героизм этой женщины. Если умение молчать врожденное, а не благоприобретенное – это боль и сердечный груз.
К тридцати годам пора принять себя как есть. Понять, что ломая себя, не изменишься, а изболеешься. Кто тянет ручки на всех семинарах, зачастую неважные ораторы и знаниями отнюдь не блещут. Так и в жизни побеждают не достойные, а самоуверенные.
— Можно задать тебе вопрос? – спросила начальница.
Девушка знала, о чем она спросит, и все-таки разрешила. После не могла прийти в себя два дня и впредь решила отвечать отрицательно.
— Ты с кем-нибудь встречаешься? И не ищешь? Почему? Пройдет время, родители умрут, у сестры своя семья, племянники вырастут, и ты никому не будешь нужна…
Доктор, до чего ж вы интеллигентная женщина! Уговор был на один вопрос. Значит, надо родить ребенка от первого встречного, чтоб быть кому-то нужной? Обезопасить старость? Лучше до тридцати родить, а то все болячки обострятся! Странно слышать такое от женщины, которая растит дочь одна, а бывшего мужа не видела десять лет. Зарплата маленькая, здоровья нет, живет в обшарпанной коммуналке, а дочь в другом городе с родителями. Заразительный пример.
— Да, возможно, одной и проще…
Когда еле справляешься с собой, сознательно вешать на шею хомут матери-одиночки не тянет. Нет, она не кроткая овечка. Отнюдь. Иногда бывает излишне жесткой и не считается ни с возрастом, ни со статусом, ни со служебным положением, если человек позволяет себе лишнее. Переводить все в шутку не всегда получается. Оправдываться, ужиматься и хихикать – тем более. Но обсуждать личную жизнь она больше не станет. Чем меньше о ней знают, тем спокойнее.
Она не как все. У нее все по-другому. И не надо лезть с общепринятыми мерками. Поняла в очередной раз, что обитать в двух мирах – проклятье. Ни один из этих миров не станет ее. Вся надежда на вечность.
— Я не могу назвать себя верующим, — говорил друг, — но Бог должен быть. Потому что если Его нет – это жопа!
«Моя музыка для тех, кто чувствует себя в этом мире неуютно, — слова Милен Фармер, — остальные – не из моей оперы». Таких много. Не обязательно больных. Просто так начинается Путь.
