Отрывок из романа «Прямые пути»
В восемнадцать лет Родион впервые отправился с дедом в путешествие на грузовике. Дед был дальнобойщиком. В ту пору ему исполнилось шестьдесят пять, здоровье не подводило, и выглядел он молодцом. Родион только закончил первый курс и с нетерпением ждал возможности уехать, развеяться и отдохнуть от всего и всех. До последнего момента он не знал, что они с дедом едут не одни.
Девушку, которой дед позволил влиться в их мужскую компанию, звали Агата. Единственное, что знал о ней Родион с первых минут знакомства — она пела в церковном хоре. В постсовесткие времена это казалось настолько странным, что он не ведал, как к этому относиться. Однако увидев девушку, ни за что не заподозрил бы в подобной деятельности. Агата была намного выше его ростом (Родион никогда не комплексовал по этому поводу, но порой задевало), волосы коротко острижены, лицо вытянутое, но черты правильные. Дед пояснил, что она дальтоник и у нее легкое косоглазие, так что водить она не может и странствовать девушке одной не безопасно. Родион не задавался вопросами, что толкнуло молодую особу проводить отпуск в их компании и путешествовать столь некомфортным образом.
В кузове дедова грузовика было место для одного спящего, чтоб кто-то обязательно оставался рядом с шофером в кабине и не позволял заснуть за рулем. Родион прекрасно помнил, как они выехали погожим субботним деньком, где останавливались перекусить и даже в каком мотеле ночевали. Дед не хотел тратиться на это каждую ночь, но крутить баранку сутки напролет или останавливать грузовик посреди трассы на ночевку было опасно. За рулем дед рассказывал попутчице истории из своей полной приключений жизни, большинство из которых Родион слышал уже не раз. Ей тоже было что поведать: Родион не мог себе представить, что пение на клиросе может оказаться столь веселым делом. К религии дед всегда относился тепло, хоть и не отличался прилежанием в духовной жизни. Остатки веры отцов граничили с советскими атеистическими суевериями и собственными домыслами, некоторые из которых Агата мягко и тактично развенчивала. Дед не противился и с удовольствием ее слушал. Когда он уставал, поручал баранку внуку и отправлялся в кузов на покой. Родион по большей части молчал, что его напрягало. Но Агату, казалось, нисколько. По вечерам она облачалась в косуху с шипами, хотя Родион и без того заподозрил, что она неравнодушна к тяжелой музыке.
— А как совмещается церковное пение и Курт Кобейн? – однажды не выдержал он.
— Вообще плохо. Тут много интересных моментов. Не знаю, как сказать об этом короче.
— Дорога долгая, торопиться некуда…
— Точно. Сочетается это одним моментом: согласись, что не от хорошей жизни к року прикипаешь.
— Согласен, — кинул Родион, не отрывая взгляда от дороги.
— И в церковь мало кто от хорошей жизни приходит. А петь мне батюшка предложил, зная, что музыку люблю. Я сначала думала, не потяну, но отказываться не хотела, потому что интересно. Предупредила, конечно, что вижу плоховато, глаза разбегаются, мешать буду другим певчим, башкой ноты загорожу, но он сказал, это ерунда. Так и оказалось. Тем более у нас маленький храм, иногда я там совершенно одна – в будни. Хор в основном по праздникам и воскресеньям.
— То есть, тебе с музыкальной точки зрения это интересно?
— Нет, конечно. Хотя и с этой тоже, — она улыбнулась, — с такой музыкой я раньше не соприкасалась. Совершенно другой мир. Церковное пение – это молитва. Всякое дыхание да хвалит Господа, а пение все построено на дыхании. Это основа основ – как постановка рук для пианиста, произношение в языке и движения в спорте. Но все-таки на этом циклиться не надо – молитва остается молитвой. А Кобейн мне как нравился, так и нравится. Он был раньше, без него я многого о себе не поняла бы и в храм не пришла.
— А я вот не знаю, чем он мне помогает, — помолчав несколько секунд, промолвил Родион, — наверное, эмоцией. Выражает то, что мне хотелось бы выкрикнуть.
— И это есть.
— И что, если в душе что-то такое ерзает, это ненормально?
— Да все мы душевнобольные! – Агата рассмеялась. – Хотя, на мой взгляд, нормально. Скорее тишина была бы знаком запущенности и окаменелости. А что посерьезнее не хотелось никогда послушать?
— Да нет… пока не тянуло. Я вообще русский рок люблю. Зарубежку редко слушаю.
— И молодец. У нас понимание другое. Рок – как что-то фатальное воспринимается, неизбежное. А в английском – скала, качаться, трястись. Или дум – знаешь такое?
— Слышал. Что-то мрачное, тягучее.
— У них дум – это проклятье, а у нас – нечто задумчивое, правда? Вот и получается, что мы другой смысл во все вкладываем. Порой более легкий, но зачастую более глубокий.
В бардачке лежали кассеты «Наутилуса», «Гражданской обороны», «Кино», «Зоопарка», Ольги Арефьевой, «Сектора газа» (этих любил даже дед, если без мата) и «Крематория». Остальное хранилось в Родькином рюкзаке. Агата перебирала коробочки осторожно и молча. Родион пользовался тишиной, чтобы переварить информацию. Лишь через несколько километров Агата спросила:
— Ты на историческом учишься?
— Не совсем. На мировой политике, но истории там много.
— А старославянский учить не будете?
— Не знаю… а что?
— Иногда любопытно, многое ли помнят из него филологи и историки. Читать хоть умеют?
— А сложно там?
— Да нет. Привычка нужна, как и во всем.
От нее Родион узнал о звательном падеже, а также о том, что я современном русском различают еще местный падеж, отвечающий на вопрос «в чем?», но почему-то в школе его не проходят. А уж о количественно-отделительном или втором родительном падежах Родион и вовсе не слышал, хотя, как и все употреблял фразы вроде «кусочек сахару», «чашка чаю». Казалось, Агата могла взять любое слово и рассказывать о нем истории.
— А почему тебе это интересно? – усмехнулся Родион.
— Отбивает охоту пустословить. Только представь, какой путь прошло каждое слово и что раньше значило. Знаешь, меня поначалу так потрясали некоторые моменты в 54м псалме – его читают перед литургией. Там слова: ты же человече равнодушне, владыко мой и знаемый мой. Никак не укладывалось в голове, почему же равнодушне, если владыко и знаемый?
— Это о Боге?
— Конечно. А оказалось, равнодушный в старо-славянском – равный духом, то есть практически единосущный, такой же, как ты. По аналогии безразличный – без различий с тобой.
Родион ничего не знал о ее семье, возрасте, образовании, но почему-то его это не занимало. Она ему нравилась. Минутное представление о церковной мышке в бесформенной юбке и десяти платках рухнуло. Она не проповедовала и вообще мало говорила о своем пути в церковь. Однако уже на второй день Родион знал, чем отличается панихида от молебна, что такое тропарь и стихира, почему заутреня служится не утром, как раньше полагал, и невольно припоминал оброненные девушкой цитаты из псалмов. Особенно этот человече равнодушне зацепил. Когда он попросил Агату дочитать до конца, чтобы вникнуть в контекст, быстро потерял нить.
— Девяностый тебе точно понравится, — она подмигнула, — где-то читала, что многие матери давали бумажку с этим псалмом сыновьям, собирая их на фронт во время Великой отечественной.
— А, что-то такое слышал, — на самом деле наглая ложь, но Родиону очень не хотелось выглядеть круглым идиотом.
— Это который живый в помощи вышняго? – вскинулся дед.
— Он самый. У вас был?
— Нет. Мне лет десять было, когда война началась, так что к счастью или к сожалению прошла она мимо. Потом служил на границе. Отец без вести пропал на войне.
И дед пустился в воспоминания, известные Родиону, но для Агаты новые. Она слушала, не перебивая и очень внимательно. Оказалось, ее дед служил при штабе и возил генерала, но мало говорил о войне. Несколько раз был на волосок от смерти и дважды ранен. Видать, уберегла молитва.
Однажды вечером у Родиона с Агатой состоялся очень странный разговор, который молодой человек потом долго не мог осмыслить и выгрузить из головы. Дед остановил грузовик на обочине, у леса и ушел по своим делам. Родион выпрыгнул из кабины и прошелся туда-сюда.
— Агат? Не спишь? – он заглянул в кузов, где в тот момент отдыхала девушка.
— Нет. А что, привал?
— Да. Хочешь, выйди, подыши.
Он вышла, спешно вытирая глаза ладонями. По ее голосу он бы не догадался, что она плачет, и она, вероятно, надеялась, в темноте не разглядит.
— Что случилось? – забеспокоился Родион.
— Да ничего, не обращай внимания, — она помотала головой, встряхивая волосами.
— А все-таки?
— Вы тут не при чем, это мои глюки.
— По дому скучаешь? – не придумав ничего умнее, Родион улыбнулся.
— Увы. По храму скучаю, по службе, по пению. А по дому – нет. Надолго дед ушел?
— Да вряд ли…
И вернулся, едва Родион успел договорить. Но сразу уезжать Николай Егорович не собирался. Он закурил и пошел разминать ноги вдоль трассы.
— Еще минут пять точно.
— Вечно боюсь не уложиться, — Агата попыталась улыбнуться, но вместо этого всхлипнула.
— Ты вечно боишься сказать лишнего и, уж прости, порой говоришь скомкано. Есть люди, которым можно и нужно разжевать помельче.
— Твоя правда. Никто не попрекал до сих пор, но сама замечаю. Смотри, какая мысля мне в голову взбрела: никогда мне не хотелось водить машину, получить права, ездить одной по городу, хотя, если вдуматься, очень удобно. Но вот не хотелось, я даже не задумывалась об этом на свой счет, не рассматривала как возможность. Потому что знала, что это невозможно, понимаешь?
— Ну?
— Гну. То есть ни дальтонизм, ни косоглазие, ни общественный транспорт меня не напрягают по-настоящему. Ну не для меня эта телега и все, подумаешь!
— Ну, понял, понял.
— Значит, переборщила с жеванием! – она рассмеялась. – А вот вторая мысль: почему мне раньше в голову не приходило, что, скажем, влюбиться в меня так же нереально, как мне водить машину? Ведь если бы я эту мысль раньше подумала, приняла ее и привыкла к ней – меньше бы соплей распускала и меньше бы ушами хлопала. А всего-то и надо понять, что это в принципе невозможно. Не надо обманываться. Почаще в зеркало смотри на глаза свои разносторонние – отрезвляет. Вся романтика выветривается. А я никак не пойму и не приму. Отсюда сопли.
— Вот тут не очень понимаю, — признался Родион, — почему в тебя влюбиться нельзя?
Агата махнула рукой.
— Я уже объяснила, не знаю, куда дальше жевать и что к этому добавить.
Дед поравнялся с кузовом.
— Ну что, ребят, готовы отправляться?
Родион с Агатой залезли в кузов, хотя больше ничего она рассказывать не собиралась. Но поток откровенности сдержать не так-то просто. Из обрывочных высказываний, которые Агата ленилась соединять причинно-следственными связями, надеясь на понимание собеседника, Родион узнал, что парень, который ее любил, погиб в Афгане, но не это их разлучило.
— Переписка у нас оборвалась раньше, и я его, наверное, очень обидела. Вообще, я та еще дрянь, Родька. Редко думала перед тем, как сказать, прямолинейная до ужаса. И в какой-то момент меня занесло. А потом уж и война эта дурацкая кончилась, а он все не отвечал и не отвечал. Я уж все поняла, но боялась себе признаться. С днем рождения поздравляла – можно хоть спасибо сказать и написать, что жив, что все в порядке! Не похож он был на кисейную барышню, понимаешь? Тогда мне его мама ответ прислала. Все точки над «ё» расставила, бедная.
Она уже не плакала – только вздыхала тяжело и глаза прятала.
— Ты его любила?
— А вот и не знаю, — она шмыгнула носом, — настоящая любовь безответной не бывает. До любого сердца можно достучится. Я сейчас не столько о любви между мужчиной и женщиной, а вообще…
— Я понял.
— Вот и хорошо. Мое сердце на его любовь отозвалось. Или душа – не знаю, что отзывается. Сердцу не очень-то доверяй, пока оно благодатью не освящено – подводит здорово. И, увы, не всегда под монастырь.
Она прошлась среди нагромождения коробок, между которых стоял диван.
— А с остальными… хочешь, я тебе про себя сказку расскажу?
— Давай! – Родион поудобнее устроился на диване.
— Так вот, жил-был не царь, не князь и даже не купец, а обычный хороший человек, и было у него три дочери. С младшей, как всегда, больше всего хлопот и о младших все сказки. То им цветочек аленький привези хрен знает откуда, рискуя головой, то еще что повеселее выдумают. И вот, выросла младшая дочь, как и положено, необычной, во всех отношениях. Было у нашей героини три принца. Один испугался сразиться с драконом своих предрассудков. Другой пал на поле брани, а у третьего уже есть княжна. Он вообще удельный князь. И решила тогда недопринцесса… что ты думаешь?
— В монастырь уйти?
— Близко, мысли были, да не готова в авангард Христова воинства. Еще варианты?
— Она надела доспехи и пошла мстить басурманам за погибшего принца.
— Нет. «Мне отмщение, Аз воздам», сказал Господь. А если сам возьмешься – Ему не доверяешь. Ну так?
— Пошла паломницей по свету.
— Почти. А цель?
— Этого понять не могу.
— Ну, в любом случае, молодец. Она пошла на поиски дракона. Если удастся с ним подружиться – хорошо. Если нет – сразиться.
— Это тот самый дракон, которого испугался первый принц?
— Можно и так сказать…
— А про первого принца и князя не расскажешь?
— И так много треплюсь, непривычно. Перепрыгни лучше к деду.
— Надоел?
— Не… просто хочется побыть одной.
— А, по-моему, не надо тебе сейчас оставаться одной. Давай лучше чаю попьем.
В термосе еще не кончились запасы. Вскоре Агата совсем успокоилась, повеселела, и больше к этой теме они не вернулись. Говорили о разном, и время летело незаметно. Дед постучал из кабины – устал рулить. Родион и Агата перебрались в кабину и часа три слушали Цоя, переговариваясь изредка. В час ночи Родион остановил грузовик у мотеля.
— Не могу я больше, глаза слипаются.
— Да и помыться хочется, — поддержала его Агата.
Грузовик вместе с дедом оставили на стоянке, прилепив на приборную доску записку о своем местопребывании. Родион упал на кровать и заснул одетым. Но в пять утра проснулся совершенно бодрым. Встал, принял душ и вышел на стоянку.
Дед храпел в грузовике. Ночь была прохладная, тихая, влажная. Сколько же лет этой девчонке, если у нее уже такие любовные перипетии? Выглядит на восемнадцать, знаний на все сорок, да и взгляд очень серьезный. Замешался Родион, решил утром у деда спросить. Хотя тот мог и не знать. А впрочем, какая разница? Сна ни в одном глазу. Круглосуточный бар почему-то не работал, а от кофе Родион сейчас не отказался бы. В комнате Агаты света не было. Значит, ей хорошо спится. Представив, что придется пилить еще часов двенадцать, Родион решил вернуться в номер и попробовать поспать еще. Это удалось на удивление легко. В десять дед еле добудился.
В Сочи они остановились у дедовой знакомой на пару дней. Море, лето, курортный город – грех не воспользоваться возможностью. Елизавета Петровна, как подозревал Родион, в молодости была влюблена в деда, что неудивительно: предок оказался тем еще сердцеедом. Велеречивый, галантный, начитанный, постоянно цитирующий любимые произведения, знающий наизусть кучу стихов. Неутомимый путешественник, ни к чему не привязывающийся бродяга. Родион недоумевал, что заставило деда обзавестись семьей в молодости – вероятно, в те времена ему вообще на месте не сиделось. Однако ответ оказался простым:
— Любовь, разумеется!
Ах, любовь… путешествовать мешает, развестись не дает, связывает по рукам и ногам. Но видимо, дарит взамен нечто такое, что заставляет людей с легкостью отказываться от прочих благ. А быть может и не с легкостью.
Первая ночь в доме у моря прошла нормально: Родион провалился в сон и вынырнул через двенадцать часов. Вторую ночь пережил тяжело, ибо дед храпел на все лады. Родион полночи ворочался, пытаясь слить сознание с ритмом дедовых рулад, но не преуспел. Ходил по темному тихому дому, гулял по саду и даже прошелся к морю. Видать, не следовало так долго спать в прошлую ночь и дед тут не при чем. Не дождавшись рассвета, который мечтал увидеть на море, Родион забрался в грузовик и уснул в кузове.
— Что ж у тебя за режим такой?! – сетовал дед, когда сонный внук предстал перед ним.
— Наверное, студенческая привычка, — предположила Агата, — я на каникулах тоже ночами жила, и полдня спала.
— А давно ты отучилась? – пробурчал Родион.
— Да уж, лет пять как…
Тогда он не сосчитал. Гуманитарий, с цифрами плохо. Лишь через пару дней дошло, насколько она старше. Эта мысль по непонятным ему самому причинам выбила из колеи. Должно быть, она смотрит на него, как на сопливого мальчишку. Но в ее манере общаться он не уловил не снисходительности, ни превосходства, хотя… в те времена он выглядел так, что многих тянуло взъерошить ему волосы и потрепать по щеке.
В Батуми дед оставил груз и решил остановиться дня на три. Там тоже нашлись знакомые, желающие приютить Николая Егоровича.
— Дед, ну куда нам торопиться? Давай останемся на неделю! Я даже не пляжу еще не полежал…
— Меньше надо в грузовике лежать! И все равно лучше выглядишь, чем зимой – хоть цвет лица нормальный. А на счет остаться отклоняется. Ты же знаешь, не люблю обременять людей.
— Да мы и не будем обременять – считай, только ночевать придем, а питаться будем отдельно.
— Да погоди, ты и через три дня тут со скуки взвоешь. Кроме как на пляже валяться делать здесь нечего. К тому же насколько я знаю, вампиры не любители пляжного отдыха.
Агата засмеялась. Родион махнул рукой и не стал спорить. Однако победила дружба: во-первых, дед оказался прав, и Родьке надоело выпекаться под солнцем уже через два дня. А во-вторых, на третью ночь, в кузов, где спал Родион, вломилась Агата в одной клетчатой рубашке:
— Родь, вставай, дедушке плохо!
Не найдя дома внука, хозяйка разбудила Агату, когда обнаружила неполадки с гостем. То ли на здоровье деда сказался длительный переезд, то ли жара, то ли дружеские возлияния, после которых он пожаловался на сердце – неизвестно. Николая Егоровича отвезли в больницу, а Родион с Агатой упрямо не хотели оставлять его там одного. Как сказали врачи, деду жутко повезло, доставили его сюда вовремя. Секунда промедления и…
Родиона страшно потрясло это «и…». Он настолько привык к мысли, что дед – крепкий и даже молодой мужчина, что ничего страшного не могло с ним произойти. А тут какое-то «и». И с чего вдруг? Всю жизнь ездил, жару переносил нормально. Выпивал редко и мало, потому и сохранился таким, наверное. Может, в этом передозе все дело? Встретили друзья, ничего не скажешь. Иначе русский человек не умеет развлекаться.
Родион нервно ходил по больничному коридору взад-вперед. Агата сидела в углу, спокойно и тихо до поры. Родион пытался отправить ее домой, но она не соглашалась. Однако через полчаса передумала:
— Жди, я скоро вернусь.
Чего именно ждать он не понял, но переспросить не успел – Агата исчезла. Минут через двадцать вернулась с какими-то книгами и потащила Родиона в свободную палату.
— И чего тебе там не сиделось? – опускаясь на стул у двери, устало спросил Родион.
— Вставай, качок! Деда вымаливать будем, — она открыла толстую книгу и перекрестилась.
— И что, поможет?
— Как Бог даст. Но наше дело попросить. Вставай-вставай! Такие молитвы стоя читают. Акафист – это не седален, ферштейн?
— Куда уж нам…
О целителе Пантелеимоне Родион никогда не слышал, но Агата читала так внятно и ясно, что религиозно безграмотный студент почти все понял. Казалось, акафисту конца не будет, но читала его Агата всего лишь двадцать минут.
— Так, еще канон о болящем есть.
— А это тоже стоя?
— Желательно. Но если совсем невмоготу, сиди.
И она прочла канон. У Родиона слипались глаза от нервов и усталости, но он изо всех сил пытался внимательно слушать и молиться. По прошествии пятнадцати минут Агата начала читать псалтирь.
— Я думал, это по усопшим… — забеспокоился Родион.
— Не только, — она улыбнулась, — это вообще на все случаи жизни. В принципе, хорошо бы хоть кафизму в день прочитывать, чего я, к сожалению, не делаю. Только в пост.
Блажен муж иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста… Родион так озадачился этой фразой, что пропустил все остальное. Что значит не ста? Не мешает? Не препятствует грешникам? Не стоит у них на пути, пусть делают, что хотят? Но как-то нелогично… наверное, все-таки, сам на этот путь не становится.
Агата читала псалтирь как в церкви: ровно, монотонно, звучно. Родион даже не подозревал, что ее голос может быть таким. И, тем не менее, это ее голос. Просто иного качества, будто в иной плоскости. Пару раз в палату заглядывала обеспокоенная сестра, но уходила, ничего не говоря. Агата не обращала на нее внимания, Родион всякий раз успокаивающе кивал. Первая кафизма также заняла не больше двадцати минут.
— Ты не устала?
— Есть немного. Но мне так спокойнее. Можно сказать, псалтирь для себя читаю – чтобы навязчивых ребят отогнать.
— Каких? – всколыхнулся Родька.
— Да этих. Которые нам не товарищи. Суют в голову всякую пакость.
Родион решил, что девушка тихо помешалась, но больше ничего говорить не стал.
После второй кафизмы Агата села рядом с ним, держа на коленях открытую книгу. Родион бросил взгляд на замусоленные страницы и увидел церковно-славянский шрифт. Крупный, черный, ветвистый. Каждый абзац начинался с красной буквы.
— А можно посмотреть?
— Смотри, конечно, — Агата отдала ему псалтирь.
Родион с интересом перелистывал диковинную книгу, пытался прочесть хоть что-то, но не очень получалось.
— На самом деле все проще, чем кажется, — Агата перелистала несколько страниц, — Отче наш знаешь?
Прочел с горем пополам. Удивился, почему имена собственные с маленьких букв. Знаки титла… а слова, относящиеся к сакральной сфере, выглядели совсем неожиданно.
— А я уж хотел предложить тебя сменить… — Родион почесал затылок, — наивно.
— Почему же? Буду очень рада. Прочти еще один акафист. Это гражданским шрифтом, даже ударения есть.
— Это который стоя?
— Ага. Скажем, архистратигу Михаилу.
Родион кивнул и открыл другую книгу. После непривычного славянского родной русский шрифт показался примитивным, и даже незнакомые слова читались легко. Агата стояла, прислонившись к стене. Родион старался не смотреть на нее и вообще забыть о ее присутствии, потому что когда вспоминал, начинал запинаться, ошибаться и краснеть. А вообще, было ощущение, что он всю жизнь только и делал, что молился.
Утром дед сам их разбудил. Не взирая на протесты медперсонала, ушел из больницы и готов был пуститься в обратный путь, но внук и друзья уговорили хотя бы еще денек отдохнуть в комфортных условиях. Врачи хватались за голову, но подтвердили, что с дедом все в порядке. Здоров как никогда. Это произвело на Родиона сильное впечатление.
Пока дед отдыхал насколько возможно при его неугомонном характере, Родион с Агатой гуляли по городу, грелись на пляже, ели кукурузу, купленную у бабушек на полустанках, и говорили.
— А как ты начала в храме петь?
— Чудесным образом. С подробностями?
— Разве мы торопимся?
Она вздохнула.
— Началось все девятого мая, пару лет назад. Ситуация у нас сейчас неважная, как ты, наверное, понимаешь…
— Почему все вроде возрождается, храмы возвращают…
— Вот именно. Еще при патриархе Пимене, в конце семидесятых вернули тысячу храмов. Широкий жест, ликуйте, православные! Только патриарх был в шоке, потому что мы не готовы. Кто служить-то будет, священников нет! По Москве до сих пор можно встретить объявления в роде: требуются священники, обучим, научим. Вот и началось.
— Погоны под рясой?
— Ну, это беспочвенный советский стереотип, — усмехнулась Агата, — но бывало такое: надоело быть машинистом, а не пойти ли мне в священники? И вот он уже пятнадцать лет в сане, а все Володя-машинист среди знающих. Но нам повезло. Я живу в такой дыре, где храма нет до сих пор, но нашего батюшку направили к нам служить. В никуда. Крест в каком-то саду поставили. Этого я не застала – мелкая была, да нецерковная совершенно. Потом и певчие подтянулись: Елена Михайловна и Людмила Трофимовна. Первая из Москвы приехала – она там крутым инженером работала, образование эмгэушное, по кибернетике что-то. Сейчас это ново и круто. Когда в Москве стали восстанавливать храм мученицы Татьяны при МГУ, она все бросила и стала там петь, хотя никогда раньше не пела, и музыкального образования у нее нет. Не знаю, почему она к нам перебралась. Ну вот, она Людмилу Трофимовну нашла – это учительница пения. Человек верующий, церковный, но в храме никогда не пела. Они и объединились. Потом появились спонсоры – один из папиных друзей, кстати. Автобаза у него, разбогател на аренде. Бокс нам один отдал. Так что у нас не храм, а помещение под храм – сто квадратных метров вместе с алтарем и трапезной. Потолок на ушах, акустика ужасная, здание блочное, отопления нет. Но все-таки не на улице. Так, постепенно как-то устроились. Чтецы появились, свечницы. Все сами всему учатся, о зарплате речи нет практически, самоотверженные люди. Я, можно сказать, пришла на все готовое. Вместе женщины, которая уходить собралась – переезжает куда-то. Вот батюшка и предложил занять ее место, хотя я не самая активная прихожанка, мягко говоря. Почему именно мне предложил – до сих пор тайна и не только для меня. Он даже не слышал, как я пою. Просто знал, что образование есть, петь умею, слух якобы абсолютный, но, оказывается, это он потом информацию собрал, когда уже решил ко мне обратиться. И конечно, я не отказалась, хотя сама в себя не верила. Но он сказал: я почему-то уверен, что вы именно тот, кто нужен.
— Тяжело было?
— Еще бы! Знаешь, есть такое понятие, как искушение. Не в светском понимании – то есть, не побуждение сделать что-то гадкое. Или там, нажраться в пост, или грубое слово кому-то сказать, хотя прекрасно себя контролируешь в этот момент. Даже не знаю, как объяснить… когда эти ребята, которые слева, всеми силами тебя оттягивают к старой жизни и старым привычкам, с которыми вроде бы уже порвал. Или настойчиво пилят: брось, уйди, ничего у тебя не выйдет. Средство от этого есть: пост и молитва. А иногда и проще: меньше слушай, больше делай. Я просто решила: из храма не уйду, что бы ни случилось. Многое случалось: то распев никак не могу выучить, то глаза как разбегутся, даже тропарь нормально не прочтешь, тарабарщину какую-то несешь. Псалтирь читают великим постом – тут вообще ужас. Не знаю, как меня терпели. То с Михалной конфликты. Сложный человек, а у меня в какой-то момент кротости не хватило. Но я не желаю – бывают такие ситуации, если человека вовремя на место не поставить – сядет и поедет. Смирение все-таки не в том, чтобы обтекать.
— А в чем?
— Да в том, что мало кому дано, а потому и определить до конца не можем. Нечеловеческая это добродетель. Понимание, что без помощи Божией ничего не можем, и всякая самость отпадает. С грехами справиться не можешь, хотя до прихода в церковь таким хорошеньким себе казался! А как сделал пару шагов в известном направлении – сразу обнажилась паршивая сущность. Как начинаешь ризы души отбеливать – любая соринка невыносима. Ну вот отбеливаешь, отбеливаешь, а они все никак. Как по канату идешь – то и дело в старую грязь падаешь. И от исповеди к исповеди доходишь до понимания, что своими силами не потянешь. А почему раньше не додумался у Бога помощи попросить – тайна великая. Светское и советское воспитание, человек звучит гордо, на Бога надейся да сам не плошай и прочая дурь.
Родион так и не понял, чем это плохо, но допытываться не решился. Казалось, он только больше запутается, если Агата углубится в тему.
— Ну, в общем, не обтекла я. Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог! Батюшка знал, что за Михалной такое водится – много, оказывается, новеньких певичек было, да никто с ней не выдерживал. Такое чувство, что она хотела монополизировать клирос и не дай Бог туда сунуться кому-то кроме Людмилы Трофимовны. Да только семь дней в неделю петь – нагрузочка неслабая, не тянет одна. Хотя и заявила, что справится, как только меня увидела. Когда меня батюшка им представил. Я на негнущихся ногах залезла на клирос, дрожащим от волнения голосом пыталась спеть «святый Боже» – единственное, что знала. А они сразу: первый голос, второй голос, давай со мной, нет лучше со мной… Господи, помилуй, да я понятия не имела о каких-то голосах! На счастье батюшка мимо проходил и попросил не выпендриваться. Но они, мол, справятся, праздничный состав у них укомплектован, никто им не нужен. Будто я сама навязываюсь и предлагаю свои услуги! Но раз батюшка благословил, пришлось терпеть меня. Ладно, извини, что-то я разностальгировалась. Наверное, не так ты представлял себе верующих людей.
— Ну… честно говоря я особо не представлял. Не задумывался как-то.
— Тогда ладно. А то знаешь, две крайности: одни только хают, другие буквально влюблены в свои представления, далекие от реальности. На самом деле, люди разные. И в церкви тоже. Но здорово, что они там – где ж еще исправляться! Как везде: где есть люди, там найдутся и проблемы.
Какое-то время они шли молча, слушая море и чаек. Агата купила мороженое, чего почти не позволяла себе в певческие времена.
— Но что меня больше всего потрясло, — продолжила она, — я, будучи совершенным дилетантом в пении, первым делом спросила, бывают ли спевки. И батюшка сказал, бывают. Видимо, чтоб успокоить. На самом деле Елена Михална и Людмила Трофимовна давно спелись, и со мной никто возиться не собирался. Репетиции прямо на службе. Не знаю, как батюшка это переживал, но я с трудом. Думала, надолго его не хватит. Он признает, что ошибся и попросит меня вернуться к привычным занятиям, которые я уже без сожаления бросила. Не осталось в моей жизни ничего кроме богослужений и пения. Причем, это так срослось в моем восприятии и в самой жизни, что и теперь не разорвать. Если бы не пение, разве бы я раскачала себя ходить на службы четыре раза в неделю кроме воскресенья? А так, считай все время в храме и на душе спокойно.
Немного помолчав, она промолвила:
— Ужасно хочется на службу выбраться. Зверею без соборной молитвы. Как думаешь, успею завтра с утра, дед еще отдохнет?
— Я его уломаю. А далеко здесь храм? Я даже не знал, что есть…
— Есть. Довольно далеко, но это не проблема.
На следующее утро Родион проснулся в одиннадцать. И увидел, как Агата шла к дому, в джинсовой юбке чуть ниже колен и в простой черной футболке. Она прямо-таки светилась и казалась удивительно красивой.
— Отправляемся в час. Мой старик больше не может лежать в постели, — с места в карьер начал Родион.
Чем больше Родион с ней общался, тем больше она казалась ему пришельцем. С песнопениями на древнем языке и причудливыми книгами с неведомыми закорючками, но в то же время, эти европейские металлисты, о которых в Совке мало кто слышал, шипастая куртка и технические прибамбасы, которые дойдут до нас лет через десять, Агата казалась человеком из далекого прошлого и едва обозримого будущего одновременно. В настоящем ее словно не было. Внешний мир ее лишь слегка касался, но не задевал. Большинство правильных людей считало, что так жить простительно человеку в восемнадцать-двадцать лет, но не в двадцать семь. Однако в обществе Родиона и его деда Агате было комфортно – они ведь так не считали. И пусть она не могла знать, как со временем изменится Родион, но пример деда обнадеживал.
Родион так привязался к ней, что мысль о возвращении наводила тоску. Лишь на обратном пути он стал догадываться о своих чувствах к Агате. Всю дорогу в Батуми он только и делал, что пытался откреститься от этого, объяснить свою привязанность чем угодно кроме влюбленности, но потом сдался.
Однажды вечером, когда они проехали Сочи и вышли из грузовика проветриться, Родион спросил, читает ли она вечерние молитвы.
— Конечно, — она улыбнулась, — а откуда ты о них знаешь?
— Содержание твоей псалтири на русском, вот и прочел.
— Ясно.
— А можно к тебе напроситься, когда будешь читать? Если вслух тебя не напряжет, конечно.
— Не напряжет. Ради Бога. А почему вдруг?
— Как ты говоришь, успокоиться надо.
— А о чем разволновался, если не секрет?
— Не секрет да сам не знаю. Просто муторно как-то на душе.
Он оставил деда одного в кабине, долго терзая его вопросами о самочувствии.
— Да все со мной нормально, иди уже отсюда! – не выдержал Николай Егорович.
И внук ушел. В кузове было темно, но просторно без коробок. Машину трясло, и Агата привалилась к правому борту, держа в одной руке книгу, в другой фонарик. Родион прислонился к левому борту и старался слушать девушку как можно внимательнее. Она его внимание поддерживала: сначала пояснила, что такое предначинательные молитвы, потом прочла молитвы к Богу Отцу, Иисусу Христу и Святому Духу, а дальше объявляла какой у каждой молитвы автор. Тогда Родион впервые услышал об Иоанне Златоусте, Макарии Великом и Иоанне Дамаскине. Молитвы к Богородице и Ангелу-хранителю Агата тоже заранее объявляла. Даже если Родион отключался или терялся в незнакомых словах (хотя по большей части все звучало понятно), девушка быстро возвращала его из заоблачных далей. Ее голос стал таким же, как тогда в больнице – звучным, сильным, красивым. Взбранной воеводе и Достойно есть она спела. Родион смог хотя бы представить себе как звучит ее певческий голос. Пусть в душном темном кузове, где об акустике можно было даже не заикаться, но все-таки…
— А вот Да воскреснет Бог – это тебе самый верный щит от всех беспокойств, — сказала она перед тем, как прочесть молитву.
Услышав ее, Родион начал понимать, о каких «парнях слева» Агата говорила. Исповедание грехов повседневное сразило его кучей непонятных слов. Поскольку эта молитва оказалась предпоследней, Родион по горячим следам решил во всем разобраться. Они с Агатой сели на диван, и она, подсвечивая фонариком страницу, еще раз медленно перечитала «повседневные» грехи. Заслышав непонятное слово, Родион ее останавливал, и она объясняла. Неправдоглаголанье или памятозлобие хоть и непривычно звучали, но современные аналоги ясны. А вот какое-нибудь мшелоимство или скверноприбытчество цеплялись за уши.
— Спасибо, — сказал он, вставая с дивана, — пойду к деду.
— Ладно, а я пару часиков посплю…
— Можешь даже больше. Дед в гостях так выспался, что его не скоро сломишь. А я вообще ночами не сплю.
Родион действительно не спал. В голове удивительная ясность, словно день только начинался. Он сам не мог понять своих ощущений после чтения вечернего правила. Ведь напросился на него, чтобы побыть с Агатой и послушать ее голос, но произошло что-то другое. Что именно, он пока не осознал.
До Ростова приключений не было. Почти день они провели на Дону, бродя по песчаному пляжу и плавая. Течение реки оказалось настолько сильным, что плавать на дальние расстояния было тяжело. Но вода удивительно чистая, теплая, почти изумрудного цвета.
— Вы сидите, загорайте, а я схожу за провизией, — деду наскучило лежать на берегу.
Сколько молодежь ни пыталась навязаться с ним, бесполезно. Он ушел в город, оставив Родьку и Агату у Дона, а грузовик на трассе.
До заката они сидели на берегу и большую часть времени молчали. После захода солнца стало прохладнее. Они оделись и вернулись в грузовик. В термосах еще был чай, осталась долго хранящаяся кукуруза и еще что-то по мелочи.
— Дед долго не возвращается, — поделился беспокойством Родион, — за такое время можно все магазины скупить.
— Да, я уж давно волнуюсь.
— Что ж молчишь?
— А зачем тебя нервировать? Бог даст, все нормально будет.
— А вдруг нет? Вдруг у него опять сердце схватит, и никто не поможет? Сама ведь знаешь, какие у нас люди милосердные. Скажут, пьяница упал, и мимо пройдут.
Родион не так волновался до озвучивания этих предположений, но стоило их изречь, как задергался ощутимее. Выйдя из грузовика, он стал бегать по трасе, ища выход нервозности.
— Может, пойдем, поищем его? – Агата вылезла из кузова.
— А куда именно? Город огромный. Сразу к ментам? По больницам?
Как все-таки в некоторых случаях полезен сотовый телефон!
— Не знаю, не доводилось мне к таких ситуациях оказываться, — вздохнула девушка, — бойкий у тебя дедок. Заметь, мы с тобой всю дорогу тише воды ниже травы, никаких с нами проблем, а он, будто самому пятнадцать!
— Мне иногда кажется, так и есть. Не стареет человек. И другим не даст.
— Ты главное, не паникуй. Может, просто по городу гуляет. Может, пообедать куда зашел – он у тебя общительный, мы ему наскучили. Да мало ли!
— Давай псалтирь почитаем, — удивляясь себе, предложил Родион, — вдруг и мне полегчает.
Агата без лишних слов скрылась в кузове и вскоре вернулась со знакомой Родиону книгой.
— Только можно не про этого мужа, который не идет на какой-то совет?
— Да ради Бога. К тебе Господи воздвигох душу мою, боже мой, на тя уповах да не постыжуся во век, — начала Агата.
Родион глубоко вздохнул и в очередной раз удивился. Стараясь не отходить далеко от Агаты, чтобы лучше слышать, топтался рядом с грузовиком. Шаги его становились все медленнее и спокойнее.
Вся путие Господни милость и истина, взыскающим завета Его и свидения Его…
Скорби сердца моего умножишася, от нужд моих изведи мя…
Господь просвещение мое и спаситель мой, кого убоюся?
За кафизмой последовал акафист иконе Божией Матери «Взыскание погибших», который Родион читал сам при сгущающихся сумерках, освещая страницы фонариком.
— Я убью этого старика! – восклицал он почти после каждого кондака, но Агата шикала на него, и он продолжал, сначала запинаясь, а затем все ровнее.
— Вишь, как Господь тебя любит! – сказала Агата, едва Родион закончил акафист. – Сразу такие молитвы проворачивать! Это не фунт изюма.
— Слушай… у деда в бардачке коньяк есть. Дернем?
— Да, спешные выводы я сделала, — нахмурилась девушка, — не помогло.
— Не, полегчало, правда. А на коньяк я давно губу раскатываю, да и повод есть. Вернется. Скажу: глянь, до чего нас довел, старый хрыч!
Уже совсем стемнело. Они сидели в кабине на двух пассажирских сиденьях, оставив место за рулем свободным.
— Где ты лимоны свистнул?
— В Сочи еще нарвал. Там много росло.
— Кислые! – Агата поморщилась.
— Ладно, еще немного посидим, протрезвеем и пойдем к ментам.
— Точно. Протрезветь надо обязательно и полностью. Иначе не поверят.
Дружный вздох.
— А кому еще помолиться, чтоб пропащий этот нашелся? Или чтоб мы щас пошли и его нашли?
— Не знаю… Трифону мученику молятся, когда что-то теряют. А так, хоть «всех скорбящих радосте». Скорбим же мы?
— Еще как!
Пили из горла, потому что лень искать стаканы в кузове. Лимоны резали перочинным ножом.
— А еще знаешь, я хотел тебе сказать, — начал Родион, но долго не продолжал. Агата поторопила. – В общем, хотел сказать, что на счет влюбиться ты зря. В смысле, что влюбиться в тебя легко.
Он еле сдержал предательское икание. Агата не перебивала, не торопила больше. Тишина в кабине казалась почти осязаемой.
— Ты только не думай, что я это говорю по пьяни. Я давно хотел сказать, да решиться не мог. Ты наверняка считаешь меня сопливым, мелким и тому подобное. Я такой и есть. Просто хочу сказать, что влюбиться в тебя можно. В улыбку. В голос. И глаза тут не при чем. И даже в твои обрывочные рассказы. Можно.
Она глубоко вздохнула. Он молчал. В голове шумело, черная ночь за лобовым стеклом казалась нереальной, и все происходящее – сном. Вот сейчас явится дед, откроет дверь кабины, включится свет. И он проснется.
— Эх, Родька…
Он был рад, что не видит ее. Невыносимо даже представить, каким был в тот момент ее взгляд. Как могла такая девушка смотреть на худенького, маленького, кудрявенького, лупоглазого студента, кое-как объяснившегося ей в любви. И действительно ли он это сделал? А поняла ли она?
Он отобрал у нее бутылку и сделал два больших глотка.
— Эй, дружище, хватит тебе, отдай! – Агата вырвала у него из рук бутылку. – Присосался! А как деда вызволять? Заплетающимся языком будешь ментам гнать о пропаже?
Он глухо застонал. На самом деле ему хотелось зарыдать в голос, но слез не было. Из груди вырывались только громкие стоны. Она обняла его за плечи, и он тут же развернулся к ней, уткнувшись лицом в ее шипованную куртку. Шаркнулся щекой, но не заметил этого. Она гладила его по волосам в стадии отращивания и приговаривала:
— Ничего, ничего. Не волнуйся. Все будет хорошо.
А он только стонал. Ему уже не стыдно. И рад бы разреветься как в детстве, но почему-то не мог.
— Может, вылезем, проветримся? – урвав паузу между его возгласами, предложила Агата.
В этот момент открылась дверь, зажегся свет, и пред затуманенным взором явилось дедово лицо.
— Эй, молодежь, я ж вроде ненадолго вас оставлял! – Николай Егорович цвел улыбкой и звучно хлопал в ладоши.
— Ааааа, ыыыы… — только и смог выдавить Родион, повернувшись к нему.
— Николай Егорович, так вообще-то не делается, — серьезно сказала Агата, — мы чуть с ума не сошли от беспокойства. Хотели уже искать вас.
— Вижу! Да я просто в драку ввязался в одной кафешке, с черными какими-то. Ну, менты приехали, то да се, протокол, мурыжили часа три. А мне даже позвонить некуда. Как я вас оповещу?
— В драку… с черными… — вываливаясь из грузовика со стороны руля, бормотал постепенно трезвеющий Родька, — с черными, совсем ты, дед, ошалел! Чечены что ли?
— Да пес их разберет! Нет, наверное…
После этого Родька уже ничего не помнил. Он проснулся в кузове, когда было светло. Агата спала на полу, на свернутом брезенте. А грузовик ехал. Выходит, дед всю ночь не спал! Родион вскочил, переполз в кабину и предложил заменить шофера.
— Еще чего! От тебя разит, как от пивнушки, не дай Бог остановят.
При свете дня Родька заметил, что у деда заплыл глаз, и сильно опухла губа. Но зная его, можно утверждать, что и черным не повезло.
— Чего ты выл-то на всю трассу? Неужто так деда жалко? – ухмыльнулся Николай Егорович и подмигнул здоровым глазом.
— Да ну тебя…
— Не боись, не скажу никому. Даже самые настоящие мужчины бывает, что воют. Но повод у тебя, честно говоря, не очень уважительный.
— Откуда ты знаешь, что за повод… может, и не один.
— Да знаю. И что не один тоже понял. Нервы. Я ж тебе говорил, со мной как на пороховой бочке!
— Гордиться нечем. Зато теперь я одного тебя никуда не отпущу.
— И в следующем году, если Бог даст, на восток двинем?
— Двинем. Только без баб.
— Само собой.
Ничего дед про Агату не спрашивал. А Родион не удержался:
— Что ее погнало в такую даль, не пойми с кем и в таких условиях? Парень этот ее, афганец погибший? Или еще что?
— Да не знаю я, — отмахнулся дед, — знаю только, что не все у нее в жизни ладно.
— Это я и так понял.
— А на турне это ее даже батюшка благословил. Отпуск у них две недели, и она предупредила, что может не уложиться. А он сказал: если надо – поезжай. Заметь, не по святым местам. Наверное, мужик с понятием или чувствовал, что все с ней нормально будет.
— Чудно как-то, — батюшка казался Родиону не более чем работодателем в жизни Агаты, а планы свои вроде принято обсуждать с семьей. А тут – батюшка, благословил. А если б не благословил – не поехала бы?
— Ты аккуратней рули. Который раз уж тебя вымаливаем, — пробурчал Родион и потянулся за бутылкой с водой.
— Спасибо вам, дорогие. Может, старого дурака уже дважды на свете не было бы…
Агата проснулась через пару часов. Вид у нее был вполне бодрый. Родион избегал смотреть ей в глаза и даже говорить с ней едва себя заставил. Но когда проехали Анапу и остановились на привал, девушка обратилась к деду:
— Николай Егорович, вы хорошо себя чувствуете?
— Вполне, радость моя, а что такое?
— Да хотела украсть у вас внука, если позволите. Сходим теперь мы в город.
Родион заупрямился, цепляясь за здоровье деда, но тот быстро его нейтрализовал.
Родион и Агата какое-то время молча шли по набережной. День был пасмурный, но теплый. Девушка не рассталась со своей шипастой курткой, от которой у Родиона обнаружились на щеке царапины.
— Присядем? – Агата простерла руку в сторону уличного кафе. Зонтики с надписями «пепси-кола» неприветливо ежились на ветру, а красные столики покрыты слоем пыли. Однако чистое местечко удалось найти. Здесь же Родион впервые попробовал чай «Пиквик» с черной смородиной. По правую руку серое море с нарастающими волнами под плоским небом. Слева – палатки и другие столики, прохожие и созерцатели. Напротив – она. Отросшие волосы закрывали один глаз, поэтому несфокусированность была не слишком заметна.
— Родь, это по поводу вчерашнего, — она не запиналась, не заикалась и звучала весьма уверенно. Голос тих, но тверд, низок и даже немного резок.
Родион вздохнул и хотел перебить, мол, все и так понятно, не утруждайся. Но она остановила его. Он не горел желанием слушать ожидаемые речи о том, какой он чудесный парень, но… и т.д. и т.п.
— Все-таки дай мне сказать.
Он молча кивнул.
— Я хочу, чтобы ты знал. Дело не в возрасте и ни в коем случае не в тебе. Ты замечательный парень и не отмахивайся. Знаю, в данной ситуации это звучит банально, но мне все равно хотелось тебе это сказать, неважно, что произошло. Поверь, если бы лет десять назад в меня влюбился такой человек, я бы сошла с ума от счастья. Но, увы, случилось как случилось. Видать, голова должна быть на месте и у меня, и у тебя. А зря ничего не бывает, понимаешь?
Он снова кивнул.
— Дело во мне. Знаешь, такое чувство, что я вся высохла, что уже вообще никого никогда не смогу полюбить. Старше, младше, ровесника – неважно. И даже неважно, какой национальности и вероисповедания. Просто не получается. Я смотрю на всех, как на братьев – с симпатией и такой ровной удобной любовью. Не знаю, насколько можно ее назвать христианской. У Бога узнаем, как выглядит настоящая. Поэтому, прошу тебя, не принимай ничего на свой счет и не грусти. Я благодарна тебе за то, что ты сказал. Это окрыляет и обнадеживает.
— Помнишь, ты говорила, что на настоящую любовь сердце отзовется? Выходит, моя не настоящая? – голос его подводил то ли от волнения, то ли выпитого накануне.
— Видишь ли… дело еще в желании. Хочет человек разбудить в себе любовь или нет. Желает отвечать или нет. Я просто захлопнулась в себе и не понимаю, чего вообще желаю. И… быть может, сложную вещь сейчас скажу и неуместную и даже болезненную…
— Говори.
— Святые отцы пишут, что любовь полнокровно раскрывается только в супружестве. В нормальном венчанном браке, лет так через десять. Предшествует ей влюбленность, притирание, годы жизни вместе, воспитание детей и прочее. Только по прошествии долгого времени можно говорить о чем-то настоящем. Ты, вероятно, сейчас чувствуешь то, что готово перерасти в настоящее. Но, увы, не к тому человеку.
— И это не редкость, насколько я успел понять, — вздохнул Родион и вытащил пакетик из чашки.
— Пожалуй, да. Прости меня. За все прости.
Он смотрел ей в глаза, но ничего не отвечал. Не мог сообразить, что ответить. Быть может, по взгляду она сама что-то прочитает.
— У тебя, наверное, от девчонок отбоя нет, — она улыбнулась.
— Да нет… почему? – он растерялся.
— Ты симпатяга. И у тебя необыкновенные глаза. Налюбоваться невозможно.
— А отец всегда говорил, что я как омуль глушенный…
Она расхохоталась.
— Вообще у мужчин и женщин разные понятия о красоте.
Родион девчонкам нравился, и это его удивляло. Но никто по-настоящему не нравился ему. То есть раньше он считал, что даже любил кого-то, но с появлением Агаты все, что было до резко померкло. Вся жизнь разделилась на до и после. А после он жалел, что как следует, не насладился этим настоящим, которое уже в прошлом. Он возвращался к каждому моменту, к каждому разговору, вспоминал каждый жест и взгляд, каждое слово… и сердился на себя, когда эти воспоминания начали тускнеть, а потом и вовсе улетучиваться. Ведь он даже не помнит, что почувствовал тогда, хотя со временем согласился, что она была во всем права. Но тогда… тогда ему было восемнадцать, он был впервые влюблен, да еще безответно и готов был раскваситься если бы она только сказала «мальчик мой». Почему это так унизительно? Почему так задевает? Сейчас он постоянно обращается к Динке «девочка моя», и ей это нравится. Она чувствует себя защищенной, любимой, дорогой. А этот «мальчик» вызвал бы совершенно другие чувства! Бедненький, глупенький, дите-ты-еще.
Как странно все в этой жизни. Агата старше на девять лет. Динка настолько же младше. Перевертыш какой-то. Девять песней канона, восемнадцатая кафизма о степенях восхождения. А он посередине, между прошлым и будущим, между юностью и зрелостью, между влюбленностью и любовью. И каким-то непостижимым образом эти девушки оказались так похожи, что когда встретил Дину, он будто увидел Агату такой, какой никогда не смог бы увидеть. Зато Дине он мог легко предсказать, какой она станет лет через шесть-восемь. И все же тогда Агата смотрела на него взглядом полным нежности – пусть к нему подмешена изрядная доля материнской любви, или пусть она думала о нем как о младшем брате. Но взгляд этот Родион помнил долго. И он не давал покоя, вселял надежду, шедшую вразрез со словами девушки. Он просто неправильно интерпретировал этот взгляд и вообще, в восемнадцать лет хочется о чем-то помечтать и от чего-то помучиться. Видимо, так мы устроены, так пробуждаются наши сердца для большого и настоящего.
— Родь, я не знаю, захочешь ли ты снова видеть меня. Не торопись с ответом. Любое твое решение я пойму и приму. Но мне важно, чтобы ты знал: эта поездка сильно изменила меня. Вообще это время оказалось очень счастливым, несмотря на все волнения, — она улыбнулась и опустила глаза, — и общение наше мне очень дорого. Со своей стороны я бы не хотела его терять. Но решай сам.
У нее не было домашнего телефона, и она оставила ему адрес. Написала на салфетку название храма, в котором пела. Там ее можно найти в будни с восьми до десяти утра. И Родион пару раз бывал там, прогуливая занятия, когда жажда самоистязаний достигала предела.
Первый раз в ноябре. Он видел Агату на клиросе – в платочке, завязанном на затылке, под отросшими волосами. Она пела с маленькой, пухленькой круглолицей женщиной, шарф, которой наоборот был повязан на груди и оставлял лицо открытым. Несмотря на убогую акустику храма, звучали они хорошо. У маленькой женщины густой низкий голос, а у Агаты чуть выше и звонче. Родион отстоял службу, осмотрелся в храме, который ему очень понравился именно своей простотой, закрытостью и поселковым консерватизмом. Раньше он в таких не бывал и даже не представлял, что возможно служить в таком «домике». Из окон нещадно сквозило, певчие не снимали верхней одежды. Народу почти не было – пара бабушек и женщина средних лет, которая всю службу плакала у иконы Неупиваемая чаша. Ход службы Родион усвоил благодаря рассказам Агаты. И даже апостольское зачало уловил, когда маленькая женщина читала его своим сочным альтом:
— …Аще языки человеческими глаголю и ангельскими, любве же не имам, бых яко медь звенящи, или кимвал звяцаяй. И аще имам пророчество и вем тайны вся, и весь разум, и аще имам всю веру, яко и горы преставляти, любве же не имам, ничтоже есмь. И аще раздам вся имения моя, и аще предам тело мое, во еже сожещи е, любве же не имам, ни кая польза ми есть. Любы долготерпит, милосердствует, любы не завидит, любы не превозносится, не гордится, ни безчинствует, не ищет своя си, не раздражается, не мыслит зла, не радуется о неправде, радуется же о истине; вся любит, всему веру емлет, вся уповает, вся терпит. Любы николиже отпадает.
Родион узнал его потому, что Агата цитировала последние строки о любви – правда, на русском. Как раз во время их последнего разговора в уличном кафе Анапы.
После службы Агата и Второй Голос отпели панихиду и молебен, на которые Родион тоже остался, но потом, видя, как девушки шустро юркнули в трапезную, а потом друг за другом вышли из храма, так и не решился подойти к знакомой. Что он ей скажет? Она, небось, и не помнит его. Или смутится… стандартные отговорки влюбленного сердца.
Родион долго возвращался в город на двух рейсовых автобусах, которых еле дождался, замерзая на остановках. Транспорт тогда ходил плохо, маршруток не было, а рейсовых приходилось ждать часами, и набивались в них так, что трудно дышалось. Но в начале одиннадцатого было уже свободно. Он сел у окна и смотрел на падающий крупными хлопьями снег. Вряд ли она позвонила бы, если бы он оставил свой номер. Впрочем, у него телефона тоже не было. А жили они далеко друг от друга. Она бы не стала его мучить. С глаз долой из сердца вон, — так, наверно, и думает. Хотя, он сомневался, вспоминая ее сказку. Увы, она не встретила дракона, не стала им сама, а выбрала путь принца, который не пожелал с ним сражаться. Хотя, не женское это дело – сражаться с драконом…
В другой раз он слышал ее с женщиной такой же рослой и худой, как сама Агата, и дуэт ему отчаянно не нравился. Они пели очень тихо, Агата звучала непривычно высоко, а другую женщину почти не было слышно. Апостола читала Агата, и голос ее сразу стал таким, как тогда в больнице. Родион пропустил чтение, погрузившись в воспоминания. Панихиду пела одна Агата, а молебен – другая женщина. Служил другой священник, и видимо, при нем допускалось разделение труда. Пока другая певчая, перейдя на первый голос, пищала молебен, Агата направилась в трапезную, надела пальто и пошла к выходу. Родион не удержался и окликнул ее. При виде его лицо девушки осветилось такой радостью, что он ни секунды не жалел о своем решении. Конечно, разговора хватило на общие фразы: об учебе, о дедушке, о старославянском. Агата приглашала его на чай, но он отказался, сказав, что хочет успеть ко второй паре.
— Прогуляешься со мной до остановки?
— Естественно!
Он не хотел знакомиться с ее родными, не хотел знать, как она живет, определяя это по интерьеру. Наверное, в невозможности весь смысл. Вся грусть и радость одновременно. Приключение, дух времени. Что было бы, если бы она ответила: мальчик мой, я тебя тоже люблю, давай обвенчаемся? Разве этого он хотел? Он влюбился не столько в нее, сколько в мир, который она ему открыла и который олицетворяла. И которым он не проникся лишь потому, что все в нем напоминало Родиону об этой девушке. Парадокс, безумие, но его тогдашняя реальность.
Он ехал в институт в твердой уверенности, что больше никогда не увидит ее. Им больше нечего сказать друг другу, хотя общение во время поездки оказалось действительно ценным, и Родион был уверен, что девушка не лукавила. Но декорация сменилась, тигель распался. В повседневной жизни их пути не пересекаются.
Он стал заходить в другие храмы из интереса: вспомнит ли о ней, слыша другой хор, видя другую обстановку, других людей? Вспоминал. Особенно при чтении Апостола, этот отрывок о любви. Как он жалел, что прослушал, чье и к кому это послание и никак не мог найти его в тексте писания! Хороший ориентир, хотелось его выучить и цитировать. Годы прошли, а он так и не нашел. Забыл о нем, пока первое послание коринфянам не нашло его само.
В Динином рассказе-притче о любви, состоящем из разных историй, цитата апостола Павла шла эпилогом. Со ссылкой на главу и стихи. Едва завидев первые строчки, Родион вскочил из-за стола и начал мерить комнату огромными шагами. Умница, моя девочка! Какая же ты умница! Динка — это Динка. Это совсем не Агата и к ней он чувствовал нечто совершенно иное. Какую-то болезненную, щемящую нежность. И предвкушение возможности – можно сказать, совершенно противоположное тому, подзабытому упоению невозможностью. Чувство умерло – воспоминание воскресло. И окрасило настоящее, придав ему неожиданный смысл и качество. Предвкушение возможности щекотало нервы. Если бы она переросла в стопроцентную уверенность, никакой связи с прошлым Родион не почувствовал бы несмотря на сходство Дины с Агатой.
Хорошо бы это девочка осталась с ним навсегда. Хорошо бы ему дойти, куда он забыл дорогу, заблудившись в житейском море. Но он боялся. Он мучительно боялся, что Дина чувствует к нему как раз то, что он тогда – к Агате. Она еще так молода, у нее вся жизнь впереди, она талантлива и вероятно хочет проявить себя не как жена и мать – по крайней мере, сейчас. На что ей стареющий рекон, решающий за ее счет свои проблемы, изживающий скелетов в шкафу и призраков прошлого? Его знакомый по тусовке, старше на два года, пленился девочкой, лет на пять моложе Динки. И долго они встречались всем на удивление. А потом эта Маша послала этого Лешу куда подальше, поступила в институт, устроила свою жизнь. А он страдал. У него взрослая дочь от первого брака, преклонение перед наукой и пованивающая ненависть к православным, которая раньше не давала о себе знать, но после разрыва с Машей он стал циником. Глядя на этот пример, Родька тешил себя мыслью, что у них с Динкой не такая ощутимая разница в возрасте – оказалось, они смотрели одни и те же фильмы и любили одни и те же мультики, хоть и принадлежали к разным поколениям. Он просто застал чуть больше советского, а она чуть больше американского, но стык был одинаковым. Порой она казалась ему до умиления наивной и чистой, а иногда он поражался ее мудрости и проницательности. Она замечала такое, чего другие не видели, обращала внимание на то, что большинство пропускало. И это выливалось в отнюдь не поверхностные и не инфантильные суждения о жизни и людях. Разумеется, Динкины взгляды были еще очень идеалистическими и юными, но какими же они должны быть в двадцать один год! Если в таком возрасте человек превращается в прожженного циника – наше общество неизлечимо больно. Он любил ее детскую улыбку и пылающий взгляд, любил и грустную задумчивость на лице и даже боль во взгляде. И с легкостью представлял ее лет через семь: уверенную, резковатую, остроумную, с оформившимся лицом, более цельную, зрелую, почти красивую. Он словно видел ее уже двенадцать лет назад…
Об Агате он помнил еще долго, несмотря на то, что были в его жизни и другие девушки, но такого чувства не повторялось. Они были, а воспоминание об Агате оставалось как обои на сознании – внимания почти не привлекают, но так к ним привык, что с другими не мыслишь обстановку. Сейчас Агате должно быть тридцать девять лет, и наверняка она выглядит на двадцать восемь. Он не мог представить ее располневшей, крашеной или еще какой-то современно другой. Первые морщинки, еще большая определенность черт, возможно, другой взгляд, другая куртка и прическа, но в целом, он был уверен, что узнал бы ее, если б встретил. И не встречал. Не приезжал больше в «ее» храм, не прокладывал дороги к ее дому, не искал ее. И никто ничего не знал о переменах в его душе с этой поездки. О чувствах тем более. Порой он спрашивал себя, не сглупил ли он, что так быстро отказался от мечты и даже не пытался приблизиться к ней? Ведь у Агаты никого не было, а вечно горевать по погибшим принцам невозможно. Со временем, будь рядом Родион, она могла бы передумать. Но ведь он не мечтал. Да и что значит передумать, если она смотрела на него, как на младшего брата? А если бы увидела его сейчас, что сказала бы? Как быстро мальчики становятся мужчинами! Узнала бы в нем прежнего парнишку с вытаращенными глазами, которые ей так нравились. Они не изменились – такие же большие и яркие. Волосы отросли и слегка распрямились под собственным весом. Он не растолстел, но окреп и расширился. Между бровей залегла задумчивая складка. У него две татуировки и серьга в левом ухе. С татуировками связаны определенные воспоминания, как и с браслетом на правой руке и с кольцом на указательном пальце левой.
С появлением Динки воспоминание незаметно для самого Родиона исчезло. Агата не стояла больше на задворках сознания и не косилась на него левым глазом. Он словно избавился от камеры надзора, следившей за ним всегда, где бы ни находился. Он наконец-то научился жить настоящим, и это такое облегчение!
