В безрадостном дне,
В недосмотренном сне
Заточенный нож –
Переживешь…
Ложь – ну и что ж?
Цена ей грош,
Жизни налет –
Пройдет…
Инга быстро шла по темной улице, хотя никуда не торопилась. Где-то здесь ее дом – она ищет его уже минут пятнадцать. В чужом городе все всегда не так.
Внезапно из-за угла вынырнул мужчина. Инга налетела на него, не успев остановиться. Она наклонилась, чтобы помочь ему подобрать разбросанные вещи – какие-то папки и барсетка.
— Смотрите-ка! – мужчина широко улыбнулся и протянул ей одну из выпавших карточек. – Вам пригодится, зайдите как-нибудь.
Девушка озадаченно повертела в руках визитку, силясь разобрать буквы в темноте.
— Бэт Кейв? А разве они не?..
Она огляделась. Человек исчез. Девушка сунула визитку в карман кожаных брюк и пошла дальше чуть медленнее.
Название Bat Cave знакомо ей давно – так назывался легендарный лондонский клуб, где собирались готы первой волны. В бурные восьмидесятые их называли бэткейверами. Кажется, в восемьдесят пятом или позже клуб закрыли. А может и нет – карточка есть, адрес есть…
Съемная квартирка Инги на окраине города – добираться долго и нудно. Вместо кровати – гора спортивных матов. Крошечная кухня выше всяких похвал, уходить не хотелось. Инга сидела там вечерами, потягивая крепкий чай. Однако сегодня одной побыть не суждено: в гости напросилась Ефинда Альвсен.
Фини — вокалистка из Швеции, высокая, стройная и белокурая, очень уверенная в себе и умеющая пользоваться людьми так, что они этого не замечали. Она внимательно изучала протянутую ей карточку клуба летучих мышей, пока хозяйка квартиры заваривала чай.
— Удивительно, что я про этот клуб ничего не слышала…
Она говорит с сильным северным акцентом, который начисто исчезает при пении.
— Сходим как-нибудь?
Девушки наведались в клуб не вдвоем, а впятером: Фини стоило только намекнуть, что можно присмотреть очередную площадку для выступления, как ее девчонки ринулись туда.
Все ожидаемо: накурено до непроглядности, толпа размалеванных парней и девушек, светильники в виде летучих мышей на стенах. Музыка – немецкий дарквейв в шустрой обработке.
— А, Мисс Гримм! – вчерашний знакомый сидел за барной стойкой. – Знал, что придете!
Он тут хозяин – быстрее всех это поняла Ефинда.
— Мисс Гримм? – Сельма обернулась к Инге с флегматичным смешком. — Это «Крэдл» что ли?
Мужчина молчал. Молчала и «мисс Гримм». Нора и Бэки сели за стойку и заказали себе что-то, а Фини пошла осматривать сцену, будто все решено и завтра у нее здесь концерт.
— Позвольте, я вас угощу, — хозяин подсел ближе к девушкам.
Инга заказала мартини со льдом и только стала взбираться на высокий табурет, который заранее ненавидела…
И проснулась. Было еще темно. Какое-то время она прислушивалась к тихому дыханию Игоря, потом встала и пошла на кухню. Подобные сны преследовали ее около полугода – Фини, Сельма, Нора, Бэки снились постоянно, а незнакомые люди появлялись каждую ночь. И неизменно: тьма, клубы, сцены, дым, грохот.
Инга поставила чайник и села у окна. Прошел ровно год с тех пор, как она ездила в Швецию, а кажется, все случилось вчера. И случилось как-то нелепо: подошел после концерта человек, пожал руки ребятам и кивнул ей, объяснил, что работает переводчиком при шведе, который по рок-клубам шляется и таланты ищет. Чушь, подумала тогда Инга, такое только в кино бывает – «заметил», пригласил, раскрутил… Круз тоже посмеивался, однако первым свалил. Легко ему было уехать, бросив всех и все! Ясно, опыт работы заграницей сложно переоценить, тем более самолюбию молодых людей не могло не польстить внимание.
Оказалось, не все музыканты заинтересовали искателя талантов – он остановил выбор на ударнике, гитаристе и клавишнике. Вокалисту обеспечили промоушен только потому, что он был единственным, кто не артачился покидать родину, и его успех должен был убедить остальных. И убедил: Мракобес начал уламывать Тимура, не желая ехать в одиночестве. Тим долго взвешивал за и против.
— Ну, смотри, — говорил он Инге, — в этой стране никому ничего не надо кроме «Фабрики звезд» и альтернативы типа «Слота». Музыкальная индустрия на нуле, нам с тобой делать не фиг – ни работы, ни учебы, ни семьи… точнее, родителям помочь не помешает, правда?
Она кивнула, глядя в горящие глаза Тима. И во взгляде его появлялось все больше энтузиазма, будто ему удалось самого себя убедить в правильности решения.
— И вот появляется какой-то тип, которому что-то в этом гадюшнике понадобилось и даже понравилось! – он прерывисто засмеялся. – Мы! Такие как есть, без попсово-альтернативных примесей, потому что на севере еще слушают нормальную музыку. И умеют работать с музыкантами и записывать. Круз прислал – даже его конфеткой сделали!
Теперь смеялась она – так что все посетители кафешки обернулись в их сторону.
— Тебе не кажется странным, что этого товарища занесло в Россию? И даже не в столицу. Что-то тут не так…
— Все так: дешевая рабсила, — хмыкнул Тим, — мы непритязательны, привыкли ко всему, выживаем в любых условиях и готовы пахать за спасибо.
— Тогда твои химеры о помощи родителям тают…
— Там обменный курс выгоднее, — заспорил Тим, — мы вроде гастарбайтеров. Причем, едем втроем, уже легче…
Чайник заворчал с плиты. Инга нехотя встала и отыскала на полке свою кружку.
— Что-то участились твои ночные бдения, — на пороге кухни возник Игорь.
— Прости, думала, не разбудила тебя…
— Я сам проснулся. И решил составить тебе компанию.
Он сел за стол. Инга налила чая себе и ему. Из-за этого человека она и не хотела тогда уезжать. Она улыбнулась этим мыслям, разглядывая своего избранника. Вот сидит он рядом с ней, машинально барабаня длинными пальцами по столешнице. По пояс голый, темно-русые волосы растрепаны, лицо полусонное. Разве можно представить, что его когда-то не было в ее жизни?
Познакомились они в актовом зале подросткового клуба. Зал большую часть времени пустовал, а потому работавшая в клубе мама подруги доверила Инге ключи. Девушка приходила почти каждый день — играть на рояле. Синтезатор жил на репетиционной базе, а дома, особенно в гостиной с пианино, постоянно толокся народ – не поиграешь спокойно. Рояль прекрасно настроен, времени предостаточно, никаких посторонних шумов и надоевших лиц. Инга играла свои песни, иногда тихонько напевая, отрабатывала партии чужих и даже вспоминала гаммы, чего сама от себя не ожидала. Дивное было время! Совершенно новые ощущения от игры в таком месте. Порой Инга просто сидела на рояле, глядя в большое окно. На площадке перед клубом, радуясь весне, бегали дети. Казалось, в щели окна сочился запах перемен и больших надежд.
И вот однажды, доиграв очередную песню, Инга услышала легкий хлопок. Ее чуткий слух уловил странный призвук – какое-то бряцанье, дребезжание. Звук донесся из глубины зала, а не из-за двери. Может, порыв ветра ударил в неплотно закрытое окно? Помедлив несколько секунд, Инга пошла в зал мимо окон. Справа мелькали ряды бордовых кресел, слева – белый свет из окон. Все закрыты. Сердце учащенно забилось, сколько она ни твердила ему, что волноваться не о чем — порой ей слышатся несуществующие звуки. И вдруг под ногой что-то брякнуло. Наклонившись, Инга увидела полупустую коробку карандашей. Переведя взгляд на окно, она заметила, что свет, лившийся с улицы, словно разбавлен чьей-то тенью. Все больше волнуясь, девушка осторожно отодвинула штору.
— Привет! – сказал сидевший на подоконнике длинноволосый парень в сером свитере. – Я уж понял, что ты меня найдешь, так что…
Она ошарашено молчала. Даже приветствие не слетело с пересохших губ. А в голове тем временем пронеслась добрая сотня мыслей: как он сюда попал, почему она его не заметила, кто он, что делает здесь, давно ли, зачем?.. она протянула парню коробку карандашей, продолжая молча разглядывать его.
— Спасибо. Надо было самому подобрать, но я решил, что напугаю тебя, если спрыгну с подоконника.
— И давно ты здесь? – наконец прохрипела Инга.
— С утра. Или вообще? Вообще неделю или чуть больше – только не сердись, ладно? Я просто люблю здесь рисовать – тихо, спокойно, никто не мешает. Да еще и музыка, — он приветливо улыбнулся, — я тогда подумал, если ты будешь знать о моем присутствии, тебя это, наверное, смутит, и ты либо перестанешь играть, либо не сможешь до конца расслабиться.
— А тетя Оля знает?
— Какая тетя Оля?
— Кто тебя сюда пустил?
— Тетя Шура, библиотекарша. Ключ у меня есть, не волнуйся.
— Да я и не волнуюсь. И все-таки с твоей стороны не очень красиво…
Парень соскочил с подоконника и взял Ингу за руку, словно в знак извинения.
– Понимаю, согласен. Это, наверное, равносильно взглядам через плечо, когда рисуешь, да? Но мне нравилось тебя слушать и не хотелось, чтобы ты бросила играть из-за меня. Прости и не бери в голову – в конце концов, чего тебе стесняться?
— Да не в этом дело… — замялась она, — хотя стесняться есть чего, играют люди и получше.
Он молча ждал продолжения.
— Дело в том, что ты не ощутим. Обычно присутствие человека чувствуется, даже если его не видно и не слышно, но я тебя не почувствовала.
— Видимо, потому что я был далеко. Вот смотри, — он протянул ей три карандашных рисунка, — считаю своим долгом отплатить откровенностью за откровенность. Раз уж я невольно тебя послушал, ты вольно просмотри. Это впечатление от твоей музыки.
Она стала разглядывать рисунки, признаюсь, что ничего не понимает в живописи. Размытые лица, тени людей, сплетенные ветвями деревья, но как показалось Инге, больший упор сделан на передачу света и тени, нежели на форму и четкость линий.
— Пока музыка звучит, трудно удержать образ, — пояснил парень, — нарисовал под диктовку, как успел.
— Интересно, что к какой песне относится, — Инга вернула ему рисунки.
— Если сыграешь, скажу, а так, извини, не вспомню. Кстати, меня зовут Игорь.
Инга поразилась, как легко он узнавал каждую мелодию, которую она играла. И как легко ей было играть незнакомому человеку. Впрочем, играть – не петь, музыка – материя надсловная, как она ее определила. С одной стороны, это универсальный язык, с другой – совершенно не подлежащий расшифровке. Это игра ассоциаций, и редко у кого они совпадают. Можно выразить все без утайки и никто не поймет до конца. Свобода и тайна в одном флаконе.
То, что увидел в ее музыке Игорь, не совпадало с ее восприятием. Его образы статичны. Инга же, пока играла, жила в этом образе, и он жил в ней, переливаясь красками, запахами, ощущениями. Как можно соотнести слушание музыки со стороны и игру? Как сравнить восприятие художника и музыканта? Мужчины и женщины, в конце концов! Зря только Игорь сказал ей, что рисовал под диктовку – теперь, играя свою музыку, она видит его картинки. Все равно, что клип на любимую песню, к которой уже сложился другой видеоряд. Кто-то эти образы поймал и смонтировал, а ты каждый раз создавал их заново, именно «под диктовку». И хотелось, с одной стороны, придать четкость музыке, но с другой — заключение в рамки убивает ее.
Инга играла, а Игорь сидел на рояле, перебирая рисунки. На следующий день он уже не прятался за шторкой, но и не знал, куда податься, чтобы не мешать Инге, да чтоб самому было удобно.
— Устраивайся, где хочешь, ты мне не мешаешь.
И он опять сел на подоконник, ближе к сцене. Разумеется, присутствие Игоря немного сковывало, и от пения Инга отказалась наотрез. Зато она могла всецело посвятить себя музыке, что пойдет на пользу группе. Когда ей надоедало играть, а ему рисовать, они говорили или молча разглядывали рисунки. Иногда Игорь рассказывал Инге о каждом из них, о его предыстории, чувствах, которые испытывал процессе создания, порой даже объяснял символы, которых она не замечала.
— Здесь все так четко и осмысленно. После такой концептуальности музыка выглядит полным бардаком.
— Музыка сама по себе гармония, или как там? Мелодия и гармония, да?
Инга кивнула.
— Какая же необходимость что-то домысливать? – он усмехнулся.
— Но разве ты изначально не знаешь, что будешь рисовать?
— Редко. Максимум – подборку цвета, если это вообще в цвете. А так – рука ведет и куда-то приводит. Такой подход непрофессионален. Разумеется, если никакой идеи в голове нет, а просто хочется порисовать. Если идея есть, я ее отображаю.
— Прорисовываешь композицию?
— Бывает, но чаще ленюсь.
— У меня лишь однажды таким образом получилась песня – я четко знала, что хочу создать, как это должно выглядеть: вступление, куплет, припев, соло из четырех тем и заключение, причем должно это быть похожим на сонату, но остаться песней! И как ни странно, получилось.
Подруга спрашивала, кто он, откуда, где работает и работает ли вообще, женат ли… Инга с удивлением осознала, как мало знает о нем и не хочет знать больше. О чем же они говорили все это время? Неужели только о музыке и живописи? Нет, о снах и книгах тоже говорили. Игорь читал Инге свои стихи и уговаривал ее спеть песни, которые знакомы ему лишь мелодически, но она не могла решиться. Это человек из другого неведомого мира, но каким-то непостижимым образом их миры пересеклись, и возникло ощущение, что так и должно быть, словно они сто лет знакомы и встретились после долгой разлуки.
Они не обменивались телефонами и никуда вместе не ходили. Инга всегда покидала зал чуть раньше, а Игорь лишь изредка провожал ее на остановку и никогда не предлагал встретиться вне актового зала. Ей самой такая мысль в голову не пришла, для нее Игорь был естественным именно здесь, на подоконнике или у рояля, она представить себе не могла его вне этой обстановки. Или себя с ним где-то еще.
– Ты что же, относишься к нему как к предмету мебели! – прыснула подруга. – Ряд кресел, Игорь, окна и рояль!
Ее пытались заставить видеть в нем кавалера или хотя бы друга, но Инга не понимала, кого она в нем видит. Она могла сказать ему такое, чем не делилась ни с кем и чувствовала, что и он доверяет ей. Разве это не есть «впустить в жизнь»?
Их общение длилось чуть больше месяца. Потом Инга заболела и неделю не выходила из дома. Только тогда она поняла, как скучает по Игорю, как его не хватает. Она чувствовала себя виноватой, что не может предупредить его. И вдруг мозг пронзила острая мысль: а вдруг он больше не придет? Походит пару дней, порисует, да надоест ему… а ее все нет и нет, и он уйдет и никогда не вернется. Температура, казалось, подскочила до сорока. Хоть вставай и беги в этот несчастный клуб. Знать бы, что за тетя Шура, позвонить ей… тете Оле она звонить не станет – вдруг для нее будет новостью присутствие Игоря в актовом зале?
Едва оклемавшись, Инга полетела в клуб. Смутный страх и нетерпение боролись в душе, даже слегка подташнивало от волнения. А вдруг, едва открыв дверь, она поймет, что Игоря нет в зале? Что тогда? Коридоры вились бесконечно, лампы с потолка отбрасывали черно-белые полосы… свет и тень.
Руки дрожали, пока она сражалась с замком. Перед взором предстали бесконечные кресла, струящиеся к сцене, черный рояль и драпировка занавеса. Все как всегда. Игорь по-прежнему неощутим, даже если он здесь. Игорь сидел, где она и ожидала его увидеть. Инга смотрела на него невидящим взглядом, различая только силуэт и все еще боясь поверить собственным глазам. Какое-то время оба молчали. Потом он плавно спрыгнул с подоконника, и они медленно пошли навстречу друг другу. Секунды ползли как улитки, но почему-то никто не смел их торопить.
— Куда же ты пропала? Я так волновался! Уж не случилось ли чего?
— Да нет, просто грипп, — последовал ответ, — ничего страшного.
— Дай-ка номер телефона, а лучше двух, чтоб не переживать.
Они вдвоем сели на рояль, зная, что ни играть, ни рисовать сегодня не получится. Хотелось поговорить. Нашлось много тем для обсуждения, которые она сейчас не может припомнить. Ей просто нравилось сидеть рядом с ним на рояле, слушать его голос и чувствовать себя уставшим странником, наконец-то вернувшимся домой. Игорь показал ей рисунки, появившиеся за неделю ее отсутствия. Она сразу увидела, что в них нет музыкального элемента, хотя мысль эту в сознании еще не оформила и не могла сказать, в чем конкретно это проявилось. Рисунки стали более четкими, статичными, резковатыми, монументальными… и почему-то казались более естественными и традиционными, чем навеянные музыкой.
— Я ничего не могу объяснить, я тупица! – посетовала она.
— Дело не в этом. Ты просто слишком остро чувствуешь, а слов для этого нет. Видимо, особенность музыкального восприятия…
— Битие определяет сознание.
Он засмеялся. А потом повисла тишина. Странная, внезапная.
— Знаешь, я скучал по тебе… – вдруг нарушил ее Игорь.
На следующий день, наигравшись и нарисовавшись, они пошли гулять по парку. Потом ходили в кино, сидели в кафе, в пиццерии, в кофейне… казалось, это невольное расставание, эта свалившаяся на Ингу болезнь, сдвинула их отношения со странной, но по сути мертвой точки. Инге много раз хотелось спросить Игоря: «Тебе не кажется, что потерялась изюминка нашего общения?», но она так и не решилась. Передумывала в последний момент, когда эта фраза уже готова была сорваться с языка. Вместо изюминки открылись новые горизонты.
— Милая моя, тут что-то не так, — анализировала ситуацию подруга, — говоришь, он симпатичный, не женат и не разведен, талантлив и пор один? Почему завалялся? Может, голубой? Сама знаешь эту богему!
— Знаю, — усмехнулась Инга, — сама к ней отношусь, наверное.
Она очень привязалась к Игорю, и когда на горизонте замаячила поездка в Швецию, он был единственным сдерживающим фактором. Точнее, удерживающим. Очень запомнился Инге тот пасмурный апрельский день: она сидела за роялем, а Игорь, как обычно, на подоконнике. Доиграв очередную песню, она собралась с духом и рассказала о предстоящем отъезде. Игорь, выслушав ее, какое-то время молчал – она слышала лишь шелест карандаша по бумаге. Потом спрыгнул с подоконника, прошелся от окна к роялю и обратно, вернулся к роялю и, облокотившись на него, посмотрел в глаза подруги.
— Это правильно, — тихо произнес он, — надо выбраться из этого болота, попробовать свои силы. Это интересно и полезно.
— Я понимаю, но боюсь, — неожиданно для себя призналась Инга.
— Не бойся, — он погладил ее по щеке, — ты талантливая образованная девушка. Нельзя гнить здесь, надо учиться летать.
В его улыбке было столько нежности и грусти, что она чуть не заплакала. Ей хотелось закричать: поедем со мной, мне так спокойнее! Но в качестве кого и на какие деньги? Нет, это глупо – даже заикаться об этом, только душу травить себе и ему. Вместо этого она прошептала:
— Не забывай меня, пожалуйста. Я же не навсегда уезжаю, но когда вернусь – не знаю. Звони мне, пиши. И я буду звонить… обязательно.
— Конечно, я же теперь знаю твой телефон, — улыбка его получилась грустной и недоверчивой. «Ты не вернешься», — прочла в ней Инга и хотела тут же переубедить, но как переубеждать в невысказанном?
В день отъезда ее провожали только родители. Само путешествие Инга помнила смутно: аэропорт, таможня, самолет, машина, люди, непонятная речь, чужие места.
— Ты засыпаешь или просто о чем-то задумалась? – Игорь выдернул ее из нахлынувших воспоминаний, коснувшись руки. Порой казалось, они могли вовсе не говорить – взглядов и прикосновений вполне достаточно.
— Нет, не сплю, — засмеялась она, — вспомнила, как мы с тобой познакомились.
— А, да… веселая история была! – согласился он и тоже засмеялся. – Кто бы мог тогда подумать, чем все закончится…
И оба расхохотались.
— Хотя, думается мне, все только началось, — он зевнул, — ты как хочешь, а я пойду, посплю, замерз уже.
— Иди, я еще немного посижу.
Чужая страна, чужие нравы и люди, а дома Игорь. Из плюсов Инга сразу выделила для себя два: возможность заниматься любимым делом и отдохнуть от русской речи. Именно речь (примитивная и матерная) раздражали ее больше всего. Она не помнила, когда в последний раз шла по улице или ехала в автобусе без плеера. А здесь речь совсем другая и дело не в том, что она непонятна – уже через пару дней нахватались местных словечек и стали понимать самое простое. Дело в мелодике, в интонации, в манере произнесения. Язык хоть и показался ей грубоватым – не такой, как немецкий, — но удивительно мягкой была сама речь.
— А я вообще забугорный базар только в кино слышал, — буркнул Тимур, — заграницей ни разу не был.
— А я был, но не в тех краях, — ответствовал Мракобес, — в Греции с родичами отдыхали.
Круза они не встретили, поэтому вокалиста пришлось искать из местных. Этим занялся привезший их сюда швед. Так и появилась Ефинда. Разумеется, Мракобес незамедлительно влюбился в красивую шведку, а поскольку языка не знал и по-английски объяснялся из рук вон плохо, то обожание его ограничилось красноречивыми взглядами и жестами. Ефинду новый воздыхатель веселил. Похоже, к воздыхателям ей не привыкать, и относилась она к ним с изрядной долей цинизма.
— Было б на кого западать, — не понял товарища Тим, — она как белый гриб среди поганок. В России на нее бы никто внимания не обратил.
Шведы оказались совсем не такими, как русские, и, разумеется, дело не только во внешности. Деловые отношения и все, никакого чая на репетициях, никаких посторонних разговоров с ними не получалось, хотя попадались и более общительные люди. У Инги с Ефиндой отношения сложились – после репетиций они часто заходили в бар выпить пива и поболтать.
— Я сперва подумала, что ты из Италии, судя по внешности, — прищурилась вокалистка, — русских вроде от нас не отличить…
В одно из таких доверительных заседаний она предложила Инге поиграть в ее собственной группе – чисто женской. Хоть команда и существует давно, ими никто не интересовался.
— Материального стимула не обещаю, — покачала белокурой головой Фини, — но опыт не помешает. Девчонки хорошие, музыканты классные, так что думаю, сыграемся.
А почему бы и нет? Время есть, можно его с пользой провести…
Так и познакомилась она с Норой, Сельмой и Бэки. Девчонки действительно хорошие и музыканты невероятные, особенно Ингу потрясла Нора, гитаристка. Девушек-гитаристок в принципе немного, а уж Инга и вовсе ни одной не встречала. Да еще таких – зеленоволосых, в пирсинге и татухах. Сельма – барабанщица – оказалась самой веселой участницей коллектива и сразу потянулась к Инге, но по-английски говорила с трудом, и ей требовалось много времени подобрать нужные слова и связать их в предложение. Работа мозга отчетливо проступала на ее почти детском лице и незамедлительно выражалась в жестах, а улыбка не сходила с губ – казалось, она сама над собой смеется, хотя бы потому, что так плохо говорит. Инге ужасно нравилось смотреть, как Сельма размахивает руками, смотрит в потолок, будто силится там прочитать забытые английские слова и при этом улыбается, медленно и почти по слогам произнося какую-то фразу. Иногда она не договорила, заходясь в приступе хохота, но Инга ее понимала.
Поскольку работы у клавишника в группе не так уж много, Инга успевала и там и сям. Однако уже через несколько недель сделала для себя пару неутешительных выводов: во-первых, швед, еще привозя их сюда, говорил, что ему нужны гитарист, клавишник и ударник, а не группа целиком. Скоро он рассортирует их по разным проектам. Пока им просто дают возможность освоиться и разыграться, показать себя – рядом постоянно толкутся люди с лейбла и менеджмент. Во-вторых, самой Инге группа Ефинды начала нравится больше ее собственной. Точнее, группы Тима – она никогда не считала себя полноправным участником. Фини проявила себя выдающимся организатором и прирожденным лидером. И как у них все хорошо! Никто не впадал в амбицию – все делились идеями, каждую отрабатывали, ко всем относились с вниманием и уважением, играли много. Атмосфера всегда веселая, дружелюбная. Инга даже забыла, что она приехала из другой страны, что эти люди говорят на непонятном языке (между собой они часто общались на шведском, а потом Фини передавала Инге суть). Она забыла, что едва знает этих девчонок, что друзьями они никогда не были и вряд ли станут. Когда она играла с ними, ей было все равно, кто они, откуда, на каком языке говорят и во что верят, о чем мечтают и чем живут. Музыка связывала их незримой нитью и создавала из них единый организм, подчиненный неведомым законам. В музыке они становились единым целым, не теряя при этом индивидуальности.
Инга не успела поделиться своими выводами с ребятами: они уже пристроились кто куда и, похоже, сами этого не заметили. Тим играл в прогрессивной команде, а Мракобес стучал у блэкушников, которые его буквально на руках носили. Никто никому ничего не говорил – все успевали пахать на два фронта, но чувствовалось, что репетиции стали вялыми, отдачи все меньше и обнаружилась нехватка идей. Русские идеи утекли в шведскую музыку, и никто не вздыхал по этому поводу.
На одной из репетиций Тим издалека завел разговор – а стоит ли дальше играть вместе? Ведь это мы можем делать и в России, правильно? Продюсировать и записывать нашу группу тут не собираются, мы все не так поняли, само предложение головы вскружило … кто читает контракты! Так почему бы нам пока не поиграть отдельно, опыта набраться, да и людям помочь – они-то нам помогли? Мир нам показали, хотя кроме шведской деревни ничего не видно. Деревня, конечно, чище и ухоженнее русской. Это у них еще и городом зовется.
Мракобес тут же выполз из-за установки – руки он еле поднимает даже для того, чтобы пригладить торчащие во все стороны вихры.
— Ну, тогда пойду я посплю, ребят. Когда решите собраться, кликните. Свенсен знает, где меня искать.
Тимур молча кивнул, Инга тихо сказала «пока».
— Пойдем, поговорим, что ли, — предложил главарь. И они перебрались в местную кафешку.
Говорили долго и ни о чем, как в старые времена. Музыки почти не касались, хотя Ингу мучил вопрос: как так получилось? Она видела по лицу Тима, что и его эта тема волновала. Фактически группа распалась. Инга вдруг подумала, что не удивится, если кто-то из ребят решит остаться здесь и играть в свое удовольствие, да еще и деньги получать. А Россия? Что Россия? Ничего не держит – ни семьи, ни работы. С музыкой перспектив никаких, а материальный вопрос стоит ребром. И максимум, на что можно рассчитывать – заблеванный клуб в пятницу вечером и гроши, которых едва хватит на неделю. Музыка никому не нужна – им бы нажраться и подраться под тяжеляк. Я плачу – значит, я король, так что врежьте «Мурку», ребятушки. Идея? Прекратить отупение масс, спасти от телевизионной промывки мозгов, возродить гордое отечество, которое отцы и деды рискуя жизнями, защищали от немцев (а когда-то и шведов)? Теперь же мы готовы на них даром пахать.
Опыт? А зачем? Вернуться в Россию и сразить всех? Да никто не заметит – там трех аккордов хватит. Парадокс: набраться опыта, чтобы вернуться в подвал. Патриотично, но бессмысленно. Патриотичнее было бы не уезжать.
— Тим, зачем мы сюда приехали, только честно? – не выдержала Инга.
Он молчал минуты две, хмурился и явно не собирался заводить надоевшую пластинку про опыт и деньги.
— За верой, наверное, — наконец произнес он, потирая подбородок, — что мы нужны кому-то. И за надеждой – что все у нас может получиться.
От этих слов стало спокойнее. Он понимает, что к чему, он давно обдумал ситуацию, а значит, все под относительным контролем.
— Нам бы только не продаться, — покачала головой Инга.
— Да брось ты! Я в себе уверен. А в тебе еще больше.
Из гостиницы она перебралась в квартиру Фини, где шел ремонт, поэтому Инга приходила туда только ночевать – днем там невозможно. Еще один повод целиком посвятить себя музыке. Она заходила на репетиции к Мракобесу и Тимуру, послушать их в другой канве.
С командой Фини отыграла четыре концерта по местным клубам. Это выжимало и выматывало нервы только поначалу, а позже, уже на третий раз, Инга ощутила силу привычки. Волнение улеглось – в конце концов, она не фронтмен, не вокалист. Если срывается голос, это воспринимается серьезнее, чем инструментальный ляп – так ей, во всяком случае, казалось. Фини намного тяжелее, однако она чувствует себя на сцене как рыба в воде. Прирожденный шоумен, оратор и артист. Дело даже не в красоте, которая и для Ефинды тайной не была — дело в подаче, в раскованности, в ощущении себя на своем месте. В харизме, в обаянии. Она жила на сцене, жила каждым своим движением, каждым взглядом, жестом и поворотом головы.
Светало. Инга встала и выключила свет. Замерзла сидеть на кухне, но спать почему-то не хотелось. Порой воспоминания или собственные мысли так отгоняют усталость, что энергетики не нужны. Можно поспать пару часов, прежде чем снова встать «окончательно» – проводить Игоря на работу.
Ничего страшного не приключилось в чужой стране. Просто за год произошло столько нового и необычного, что воспоминания до сих пор не дают покоя и словно тяжелая пища затрудняют дыханье. Репетиции, концерты чужая речь, к которой постепенно привыкаешь и начинаешь понимать, новые люди, новое общение. концентрированная музыкальная среда. Целые дни шатания не поймешь где и ночи в пропахшей краской квартире, на жестком матрасе. Бледно-зеленый Тим и веселый до эйфории Мракобес. В какой-то момент Инга испугалась, не наглотался ли он чего.
Группы больше нет, даже если вернуться. Как прежде уже не будет.
Игорь звонил каждый день. Инга напоминала о себе редко – как правило, все заработанные деньги уходили на еду. Он спрашивал, когда она вернется, говорил, что скучает. Она отвечала, что тоже скучает, хотя однажды поймала себя на мысли, что скучать просто некогда – ни по стране, ни по родителям, ни по Игорю. Дело не в черствости и меркантильности – какая уж тут меркантильность! Дело в образе жизни. Ничего кроме музыки в ней не осталось. И вдруг захотелось остановиться. Вернуться в актовый зал, пройтись по его пустой уютной сцене, слушая чирканье карандаша по бумаге и скрип половиц под ногами. Ощутить в спертом воздухе особый, присущий лишь этому помещению запах. Вновь оказаться там не для того, чтобы поиграть – наигралась! За тишиной прийти, за покоем и надежностью. Знать, что Игорь сидит на подоконнике и рисует – как обычно, как заведено. Знать, что впереди еще целый день, и можешь прожить его как хочешь – играть или не играть, читать, гулять, встретиться с друзьями, посмотреть кино или посидеть в Интернете. Да что там день! Сколько угодно дней, пока что-то не случится и не изменит жизнь. Изменить бы ее обратно…
А потом с Тимом случилась беда: была какая-то потасовка после концерта, и он, как рьяный миротворец, ввязался и в драку. Досталась ему пуля в плечо — пустячное ранение, но все равно неприятно. Сообщил об этом Инге Свенсен. Они с Мракобесом побросали все дела, помчались в больницу и устроили Тимуру выволочку, сомневаясь, что это подействует, но таков дружеский долг. В то время Тим жил в гостинице, а после выхода из больницы Йорг – басист нынешней группы Тима – взял его к себе. Свенсен резко перестал проявлять заботу о подопечном, будто сбыл его с рук. Он тогда вовсю занимался раскруткой группы, где играл Мракобес, поняв, что она пользуется большей популярностью и можно рассчитывать на солидный улов. С командой Фини каши не сваришь, за нее он и не брался.
Когда рабочих не было в квартире, Инга лежала на твердом матрасе, наслаждаясь одиночеством и тишиной. После очередного разговора с Игорем она отчетливо поняла, что пора домой, но ее терзали двойственные чувства: тоска по родным плюс полная бессмыслица пребывания здесь и привязанность к Фини и ее команде, желание заниматься музыкой именно в таком коллективе. Бросать это сейчас, когда только втянулась, когда они так здорово сыгрались, так подружились, значило почти предать не только группу, но и саму себя. И если уезжать сейчас – почти наверняка навсегда. А не хотелось. Полежав и подумав об этом, Инга пришла к выводу, что уехать успеет всегда, а вот поиграть в классной группе другого случая может и не представиться. К тому же, как оставить Тима, пока он не поправится? Не мешало бы работу найти – и денег будет хватать, и найдется, куда деть себя днем.
Она устроилась официанткой в кафе, относясь к этой работе с умеренной симпатией, которая могла перерасти в открытую скуку, если бы не музыка. У Инги надежный тыл самовыражения, поэтому к остальному она относится спокойно и даже равнодушно.
Но вдруг, неожиданно для всех, дела у Ефинды пошли в гору: их стали приглашать на концерты в местные клубы, где кто только не переиграл, и многие удивлялись, почему команды Фини до сих пор там не слышали. Играть стали часто, репетировать требовалось больше.
Однажды в кафе, где работала Инга, зашел Тим – разумеется, не для того, чтобы перекусить. Он не любил ходить вокруг да около, поэтому сразу сказал, что уезжает. Несмотря на то, что дела шли неплохо, играть Тимуру нравилось, и зарабатывал он прилично, его слова не удивили девушку.
— Ты поедешь со мной? – спросил он, немного помолчав.
— А когда ты собираешься?
— На следующей неделе.
— Я бы с удовольствием. Только надо Фини предупредить.
Но ничего не вышло: Фини чуть не плача попросила ее остаться, наклевывались серьезные гастроли по стране. По стране… звучало так масштабно, так шикарно, что даже произносить страшно. Хотя, Швеция – не Россия, пшик один, за неделю объедешь. И что стряслось? – гадала Инга. То пусто, то густо. Или так всегда и бывает? Сельма намекала, что Фини переспала со Свенсеном, но Бэки над этой догадкой посмеялась. Нора покачала головой, так и не выразив своего мнения. Инга не знала, что думать. Принципов Ефинды на сей счет не ведала, да и практика не раз показывала: говорить можно все, что угодно, а поступать иначе. Да и не один Свенсен тут все решает – их вон какая когорта пашет, всех и не упомнишь.
— В Стокгольме «Катаклизмы» играют в пятницу, может, прокатимся? – предложила Сельма, продумывая каждое английское слово.
— А зачем катить далеко? Тут и своего добра навалом, каждый день гремят, — подала голос Бэки, подстраивая гитару.
— Вот именно, уже приелось, — отозвалась Нора, — сами скоро таким добром станем.
— Скажи спасибо, что тебе спать ни с кем не пришлось! – разразилась хохотом Сельма. – И если станем, то на халяву.
— Ни фига себе на халяву! – взвилась обычно сдержанная Нора. – Играем по семь часов в день – где халява? Получаем то, что заслужили. Меня не касается, какими путями – это дело Фини.
Однако, как бы ни было Инге интересно узнать правду, заговорить об этом с Фини она не решалась. Либо та вскричит: «Да за кого ты меня принимаешь!» и кровно обидится, либо равнодушно-самодовольно сощурит глаза и тихо так произнесет: «А что в этом такого?». Любая реакция пугала Ингу и любой из этих реакций она могла ожидать от Фини. От нее чего угодно можно ожидать.
Тяжело было сказать Тиму, что она остается. Он, конечно, воспринял это нормально, без укора, но Инге был неприятен сам разговор. Тимур пил чай в кафе, где она работала, молча слушая ее объяснения. Инга потрудилась над тем, чтобы тон не казался извиняющимся – в конце концов, ни в чем она перед ним не виновата. Не она притащила его сюда, а теперь отправляет домой одного, не она гребет деньги лопатой, в то время как другие сосут лапу, не она распустила корневую группу «до лучших времен». Она — всего лишь музыкант, рабочая сила без воли и творческого импульса. У нее свои песни, которые она будет играть только одна – это решено давно и окончательно.
Игорь как-то спросил, почему она так решила. Сначала даже не понял ее, думал, что Тим и ребята просто не хотят играть ее песен и дело лишь в обретении собственного коллектива единомышленников, которые эти песни оценят.
— Дело не в этом, — Инга попыталась объяснить Игорю свою точку зрения, — понимаешь, эти песни написаны именно под фортепиано, можно сказать, за фортепиано. Ни в каком другом виде они не существуют. Раньше мне было интересно, как это звучало бы в тяжелой версии, а теперь вдруг поняла, насколько они отражают ту меня, чувства, которыми я жила, сам мой мир. Пустая квартира, ранняя осень, за окном закат, я сижу за пианино и играю эти песни. Это ощущение было таким прекрасным, что хочется его сохранить. Увы, оно тает.
— А просто попробовать сделать их с ребятами не хотелось бы? – Игорь потер подбородок. – То есть, и свою версию оставить, и поэкспериментировать?
— Мы не настолько друзья, чтобы открыть им так много души. Хотя я знаю, что за музыку они бы уцепились обеими руками. За тексты вряд ли – тут цепляться не за что.
У Инги достаточно простора для самовыражения, поэтому, играя в группах, она не пыталась реализовывать амбиции. Радостью для нее была сама игра в коллективе – принципиально отличная от сольного творчества. Это два совершенно разных кайфа, поэтому нельзя сказать, что в группе Инга играла вполсилы, а уж в своем творчестве отрывалась по полной. Она боялась, что Тим, да и другие ребята, поймут ее превратно. Но действительно, когда есть надежный тыл, любимое дело, которое не зависит ни от кого кроме тебя и которое у тебя никто не в силах отнять, следствием будут прекрасные отношения со всеми членами коллектива. Незаменимых специалистов нет — есть незаменимые люди. Стали бы за нее цепляться, если бы нужен был просто клавишник? Уж этого добра в утяжеленной Швеции пруд пруди. Ефинде не хотелось расставаться именно с Ингой.
Разговор с Тимуром не касался этой темы, однако неведомой тропой вышел на нее. Тима нередко пробивало на откровенность. Он легко выкладывал, что на душе наболело, пел свои песни любому и каждому, и, наверное, в глубине души считал себя гением, непризнанным из-за тупости окружающих. Инге порой казалось, он находил изощренное удовольствие в обсуждении своих несчастий – смотрите, мол, какая у меня жизнь тяжелая, какой я страдалец, но даже в таких условиях таланты не загнулись! Инга не помнила, чтоб он хоть раз спросил, как у нее дела, хотя выслушать умел, но в душу не лез. Нельзя сказать, чтобы он напрашивался на сострадание или вызывал жалость своими рассказами: пожалеть куда проще, чем мучиться виной за собственное благополучие. Даже если оно мнимое, на фоне излияний Тима любая жизнь казалась верхом совершенства. Поначалу доверительность Тима приводила Ингу в шок, потом стала привычной а, в конце концов, начала раздражать. Не с ним одним Инга довольствовалась односторонним общением. Многие выливали на нее все беды, интересуясь ее жизнью лишь формально. Да что у нее за проблемы, руками разведешь!
Однако Тим чуткий – в этом она убедилась давно. И, разумеется, доверять кому попало он тоже не стал бы – не собирал же он друзей специально, чтобы поплакаться! Нет, доверительность всплывала тет-а-тет, и, в принципе, он готов был выслушать кого-то в ответ.
— Мне порой интересно, как много ты о себе замалчиваешь и что именно? Так дорожишь своей свободой, так боишься кого-то в душу пустить? Сколько лет тебя знаю, и хоть бы одну твою песню услышал. Ты за них так цепляешься, будто они – брестская крепость.
Инга помедлила с ответом, хотя… был ли задан вопрос?
— Эти стены – единственное по-настоящему мое в жизни. Остальное мне не принадлежит, я чувствую себя в безопасности только в одиночестве, — зачем она говорит ему это? — У тебя ко мне претензии?
— Никаких. Просто порой казалось… — он постучал пальцами по столешнице, — порой казалось, тебе неуютно, тебя вообще нет рядом. Пришла, отыграла и ушла. У тебя своя жизнь, о которой никто ничего не знает, но которую ты считаешь более важной, чем все, что мы тут делаем. В плане музыки – я твои вкусы знаю и всегда хотел, чтобы ты их реализовывала и развернулась во всю ширь, но ты спрашиваешь: как ты себе представлял эту песню, какой тембр ты хотел бы тут услышать?
— Разумеется, это же твоя песня! – развела руками Инга.
— Но ты-то мне не указываешь, как гитару настраивать!
— Если б ты играл мою песню – указала бы.
— Вот именно – твое, мое. Признайся, у тебя никогда не было ощущения, что это наше. Наша группа наша песня, наше общее дело.
— Это твоя песня, которую играет наша группа – не понимаю, что такого страшного закреплять авторство?
— Ничего, — отозвался Тим, — я про ощущение. Ты чувствуешь себя аутсайдером или сессионным музыкантом – вот в чем беда. Я прав? Ты как-то сказала: ты меня пригласил, ты и выгонишь. А самой тебе все равно, что тут творится, что играть, как играть… потому что у тебя есть свое, куда посторонний носа не сунет, ногами грязными не протопчет и слова не скажет. И это свое для тебя значит больше чем… — он пристально посмотрел ей в глаза, — даже не группа. Наверное, больше, чем жизнь.
Как близко Тим подошел к истине! Ничего тайного или постыдного он не открыл, никакой обличающей правды, ничего, что хотелось бы скрыть – просто удивительно, что он вообще об этом думал.
— Как бы мы ни собачились – ты не вникала, а чаще уходила. Я, знаешь ли, не считал себя лидером, хотя фактически был им. Все высказывали свои идеи – пусть одновременно и на повышенных тонах, но таков творческий процесс. А твои идеи мне хотелось услышать больше остальных, но куда там! Нет, не подумай, это не претензии – я просто хочу понять… может, я что-то не так делал, или ты со всеми так общаешься? И с Альвсен и с ее девчонками. Просто скажи, что не так – у меня все из рук валится, я не знаю, как дальше со всем этим…
Инга пристально посмотрела на Тима, и ей почему-то стало его жалко. Он будто съежился и казался таким беззащитным и одиноким, таким чужим здесь, что при взгляде на него сжималось сердце. Может, он все время ждал ответной откровенности, а она молчала, думая, что никого это не интересует кроме нее самой? Может, ему важно было знать, чем она живет и как, но он не спрашивал, боясь казаться навязчивым? Может быть, его собственные россказни служили наводкой для общей темы? Нет, не надо грузить себя тем, что все равно останется домыслами. Какой смысл?
— Все хорошо, Тим, — наконец сказала она, — не знаю, что ты делаешь не так, на мой взгляд, все идеально. Ты молодец. Я редко встречала таких лидеров – мудрых и понимающих. Все чаще попадались амбициозные недоумки, которые мнили себя великими, являясь никем.
Он молчал. Инге казалось, она произнесла целую речь. Что еще сказать? Что с Фини общение совсем другое? Но кто разберет, почему… они девчонки, к тому же шведки – это иной коллектив, нежели русские парни.
— Молодец… — эхом отозвался Тим, сцепив пальцы и глядя куда-то в пустоту, опустив голову. – Я так хотел, чтобы это была наша группа, чтобы всем было хорошо, чтобы играли с удовольствием, чтобы все идеи реализовывались внутри коллектива. Разве я многого хотел?
Неизвестно кому он задал этот вопрос – Инге или самому себе. Что ответить она не знала, но, чуть помедлив, сказала:
— Когда мы вернемся, соберемся снова, все кроме Круза, конечно, но потеря невелика. Мракобес вернется, я не сомневаюсь. И все будет хорошо. Пусть не как раньше, а по-новому. Возможно, в этом главный смысл поездки…
— А ты вернешься?
Резкий переход немного обескуражил, но ответила она сразу:
— Естественно.
Ясно, как никогда: если Тим и задумает мутить кадровые перестановки, Инга будет последней, кого они коснутся. Он готов терпеть все – ее замкнутость и песни на стороне, пофигизм, креативную сдержанность, если можно так выразиться, но держаться за нее будет до последнего. А что должно быть последним? Разругаться вконец? Этого она себе не представляла – музыкально они так друг друга понимали, что даже разногласия казались невозможными, не говоря уже о ссорах.
— Тим, у тебя все будет хорошо, поверь мне, — наконец сказала Инга, не зная толком, к чему относится эта реплика, и зачем она вообще произнесла ее, — ты так долго шел к этому, ты практически сделал невозможное, согласись. У тебя есть дело всей жизни. Многие отдали бы половину никчемных дней, чтобы узнать, каково же дело их жизни, и есть ли оно вообще.
— Все-таки хорошо, что мы, наконец, поговорили, — тихо произнес Тимур.
— Хорошо, — согласилась она, — а на счет песен моих — это не стена. Это дверь.
Она почувствовала, что именно сейчас Тим готов ее выслушать и способен все понять. И выдала свои мысли по этому поводу – так же, как немногим ранее делилась ими с Игорем. Он понял – или искусно притворился. Да и так ли это важно? Некоторые вещи нужно просто знать, а понимаешь их со временем.
— Ну что ж, раз так у тебя все сложно… — Тим расцепил пальцы и опять посмотрел на нее, улыбнувшись.
— Ты не обижаешься, что я с тобой не еду?
— Ерунда какая! – он махнул рукой и стал медленно вырастать из кресла. – Пора мне. Готовится к отплытию, так сказать. А тебе удачи во всем.
Странно заканчивать разговор вот так. Как-то резко или обрывочно. А может, действительно пришло время его закончить…
— Но все-таки надеюсь когда-нибудь услышать эти песни, — надевая куртку, сказал Тимур, — может, я ничего не пойму о твоем мире, но мне интересно.
Много лет назад, когда эти песни только появились, Инге было проще раскрыться и сыграть их кому-то. Сейчас даже дурно делается при мысли, что кто-то это услышит. Если б можно было отдать диск и не переживать всего снова! Но музыка висит в воздухе, поэтому переживать приходится: по сотне раз влюбляться и умирать, воскресать и вновь дышать через боль. Сотый раз знакомые образы мелькали перед внутренним взором, относя душу к памятникам прошлого. В такие минуты она завидовала Игорю – нарисовал и распрощался с надоевшим образом.
Она хорошо помнила, как Тим скрылся за стеклянной дверью кафе и почти сразу его закрасил дневной свет. Это мгновение длилось и длилось, будто кто-то специально останавливал время. Инга смотрела ему вслед, пока Тим не пропал из виду окончательно. Будто впервые видела его длинные волосы и кожаную куртку. Или боялась не увидеть впредь…
Что касается Фини, гастроли не наклюнулись – ограничились кучей концертов в близлежащих городках, да в местных клубах. Как все прошло, Инга помнила с трудом: она чувствовала себя утомленной, если не сказать измученной. Казалось, в жизни не осталось ничего кроме ослепляющих прожекторов и темноты зала, да отключения от реальности вымученным сном. В голове гудение мотора и грохот музыки. Уши болели от наушников. Запах дыма въелся в волосы и в одежду. И вечное ощущение, что на кожу липнет какая-то дрянь, хочется не вылезать из душа. Дым и огни, грохот и пот, но какое-то непостижимое ощущение жизни. На сцене обо всем забываешь, играя живешь. Правду говорили старперы – на сцене даже мертвецы оживают. Уму непостижимо. Перед концертом о нем противно думать, после – тошно вспоминать (особенно когда трясешь волосами и сдираешь с себя потные, пропахшие дымами шмотки), но во время него что-то происходит. Варишься в грязи, нося в себе кристально чистый источник жизни и силы.
— А кому сейчас легко? – очень по-русски высказалась Сельма, хлебая пиво после очередного концерта. Она стала часто выпивать, снимая нехитрым способом напряжение. Она уставала больше остальных – весь концерт поддерживать ритм, не покладая рук в прямом смысле слова, и крепким парням непросто. Фини тоже утомилась: она всегда на виду и выкладывается по полной, но она этим живет. Бэки беспрестанно разминала затекшее от басухи плечо и стала сильно сутулиться. Нора засыпала в любом положении и в любое время.
Ефинда алкоголем не баловалась – связки берегла. А вот Сельма и Нора выпивали часто и еле добирались до кроватей после концерта и следующего за ним возлияния. Понять можно всех, как однажды решила для себя Инга. Всех и все, а если и не поймешь, то принять можно. Ей и самой часто хотелось залиться, чтобы моментально отключиться и не видеть ничего до следующего выхода на сцену. Но такой образ жизни быстро опротивел – не потому, что просыпаться больной мало кому нравится, но потому, что теряешь ориентиры и не понимаешь, чем и зачем вообще живешь. Жизни не видишь – только сцена, спиртное, сон, а на следующий день то же самое. Превращаешься в робота, в батрака или в синтезатор только иной формы и одушевленный. Порой ей страшно было думать – а что если гастроли по стране состоялись бы? Эти пустячные разъезды еле выдержала, о большем и говорить не стоит. Не для нее это, не такой образ жизни ей подходит. Все реже представлялась возможность позвонить Игорю, говорить было лень, да и что сказать? Чёс, а денег ни шиша. Пора домой. Мучительно пора.
Она обсудила это с Фини. Та, разумеется, не стала препятствовать. Когда все закончится – езжай домой, не вопрос. Осталось недолго.
Однажды, гуляя по коридору клуба, где они через полчаса собиралась играть, Инга наткнулась на Мракобеса. Вот так встреча! Они даже обнялись, хотя никогда прежде этого не случалось. Они вообще мало общались, но, разумеется, Инга не сомневалась, что Мракобес хороший парень, хотя не знала, почему так решила. Вид у него был уже менее изможденный, чем пару недель назад – видимо, привык к смертельной усталости.
— Домой-то не собираешься? – спросила она.
— Даже не знаю, — туманно ответил ударник, — мне здесь играть нравится, сама понимаешь… но скучаю страшно. Да и вообще, чужие люди, хоть и хорошие.
— Да, я тоже чувствую, что загостилась. Наверное, рвану домой на следующей неделе, когда Фини разгребется с концертами.
— Не пропадай, возможно, составлю компанию! – весело сказал Мракобес. – Звони, ладно? Я пока только на репетициях, концертами не грозят – отыграли уже кучу.
— А сейчас играть не будешь? – удивилась Инга.
— Нет! Я послушать пришел.
Неужто еще не устал от музыки?! Она бы сейчас с большим удовольствием посидела в тишине и в одиночестве.
Домой они отправились вместе. Инга думала, Мракобес в последний момент откажется, решив, что ему есть, что терять. Разумеется, так оно и было, но тоски по родине это не пересилило. Грустно было прощаться с Ефиндой и Сельмой. И еще с некоторыми ребятами, с которыми успела познакомиться здесь. И так странно прощаться навсегда – никто не сомневался, что они больше не увидятся, хотя в жизни бывает всякое.
— Что-то ты сегодня задумчивая, — констатировал Игорь.
— Сама не знаю, — ответила Инга, не отворачиваясь от плиты, — сны покоя не дают.
— Может, нелучшее душевное состояние? – предположил он, садясь за стол.
— Все вроде хорошо, — отозвалась она, выкладывая яичницу на тарелку, — а если даже и нелучшее – ума не приложу, как улучшить. Наверное, глупости.
— Или общечеловеческая сущность – всегда мы чем-то недовольны, — она слышала, как он улыбается, — я в кои-то веки доволен всем. Если бы с тобой все было в порядке, я был бы до неприличия счастлив.
— До неприличия счастлив, — эхом откликнулась Инга, ставя перед Игорем тарелку с яичницей, — разве можно быть счастливым до неприличия?
— По-моему можно, и я даже был. Просто старался сделать вид, что мне не сносит крышу.
— Чтоб другие не завидовали! – рассмеялась она.
— Или чтоб в психушку не упрятали. Боятся наши люди счастливых лиц.
— И не только наши. Шведы тоже.
— Ты, наверно хочешь вернуться туда?
— Не знаю, — ответила она, — там, конечно, здорово, но страна как таковая меня не интересует. Я скучаю по людям. По музыке – той музыке, которой здесь не получается.
Он молча ковырял яичницу минут пять.
— Если бы у нас были деньги на свадебное путешествие, можно было бы податься на север. И ты бы встретилась со старыми знакомыми, и я бы мир посмотрел.
— Знаешь, сейчас мне туда совсем не хочется. Может, лет через пять я соскучусь больше.
Она вдруг испугалась, что в Игоревой голове начнут роиться дурацкие мужские мысли про деньги. Папа считал себя неудачником: не смог обеспечить детям ни наследства, ни положения в обществе, будто это способно сделать человека счастливым. Хоть не говори ничего и даже задумчивой быть нельзя – все сразу упрется в деньги. Нет, это паранойя, она накручивает. Хотя порой Инга не сомневалась, что видит мысли мужа почти дословно или дообразно. И ему свойственна подобная телепатия, что далеко не всегда Инге нравилось.
– И вообще, что я видела? Сцены, клубы и дым столбом? Этого и у нас хватает, и на мою долю может достаться. Чаще всего я вспоминаю возвращение. Мое пребывание за кордоном было похоже на сон, который хоть и запомнился, но больше невероятностью, чем событийностью. Отраднее вспомнить иное…
Она говорила об этом не для того, чтобы разрядить обстановку и загладить свою вину за испорченное настроение Игоря, а потому, что это правда.
Инга смутно помнила перелет, возвращение домой на такси, ужин в кругу семьи. Зато очень хорошо запомнила, как на следующий день, все еще чувствуя себя измотанной, не веря, что наконец дома, она сломя голову побежала в актовый зал. Не стала звонить Игорю перед приездом – говорила себе, что хочет сделать сюрприз, но на самом деле было еще что-то: то ли страх, то ли жажда острых ощущений.
Дежа вю: коридор и счет шагов. Не столь давно такое было. Но тогда ее обуревал понятный страх не застать Игоря в актовом зале и, возможно, никогда больше его не увидеть. Плюс догадка о нахлынувшем чувстве. А сейчас? Что мешало позвонить ему и избавить себя от волнений? Она бежала по бесконечно длинному коридору, не выключив плеера. Das Ich только нагоняли тревожности.
И вот Инга добралась до заветной двери. Остановилась. Прислушалась. А что, спрашивается, можно там услышать? Игорь художник, а не музыкант, шума от него никакого.
Инга несмело повернула ручку. Яркий свет из окна на мгновение ослепил, но как только затмение прошло, она сразу поняла, что зал пуст.
— Игорь, ты здесь? – на всякий случай спросила Инга.
Никто не ответил.
Она подошла к сцене, окинула ее разочарованным взглядом, постепенно успокаиваясь. Заглянула за штору у первого окна – обычное место Игоря, после того, как он обнаружился. Никого. Поднялась на сцену, подошла к роялю. Он покрыт слоем пыли – почти равномерным, если не считать отпечатка чьей-то руки с краю. Будто кто-то хотел стереть пыль, да передумал и лишь рукой провел зря, оставив черную прореху чистоты на серой пелене.
Инга села за рояль, опустив голову. Звонить сейчас не будет – просто посидит одна, в кои-то веки. Играть не хотелось. Однако нервное напряжение требовало разрядки, и лучше музыки помощника не было. Поиграв минут пятнадцать, Инга почувствовала себя значительно лучше и успокоилась. Надо бы вернуться домой, поспать еще. А вечером позвонит…
Пока она ехала, ее терзали другие мысли: а вдруг Игорь уже и думать забыл о ней? Может, у него кто-то есть? Или нашел работу, и теперь ему некогда будет видеться с Ингой и тратить время на всякие глупости? Он мог переехать в другой город… сам-то когда в последний раз ей звонил? А что толку в этих звонках? Привет, как дела? Нормально, а у тебя? Тоже ничего. И слышал ее полумертвый от усталости голос. Она же звонила редко – некогда было.
Он позвонил, когда Инга еще ехала в маршрутке. Узнав, что она вернулась, сначала оглушительно обрадовался, а потом кисло упрекнул, что не предупредила.
— Я так хотел тебя встретить, как положено…
Интересно, как это? С цветами?
— Прости. Я только что была в нашем зале, хотела нагрянуть неожиданно…
Он облегченно рассмеялся.
— Знаешь, я на работу устроился, барменом!
— Да ты что!
— Да, работаю по вечерам, прикольно, кстати. А днем свободен.
Инга хотела спросить, почему же его не было в «их» зале, но Игорь опередил с ответом:
— Я весь день спал – умотался за последнее время. Пока устроился, пока поработал – с непривычки устал! Сможешь вечерком заехать ко мне в бар?
Едва войдя в сумрачное помещение, Инга увидела Игоря за стойкой. Какое-то время девушка смотрела на него издалека. Он не изменился. Да не так много времени прошло! Это ей казалось, минули годы – не месяцы даже. Такой интенсивной была заграничная жизнь. Мгновенно сердце наполнилось невыносимой теплотой. Казалось, только сейчас, здесь, в этом прокуренном баре, в стороне от всех, никем незамеченная, она начала осознавать, что вернулась домой, к людям, говорящим на родном языке. Все позади. И осознала она это лишь теперь, когда ожидание встречи с Игорем перестало изводить ее. Теперь она стояла в глубине зала и не отрываясь смотрела на этого человека, показавшегося вдруг таким привычным и дорогим. Как же она всю жизнь обходилась без него? Да что там жизнь – хотя бы то время, что ее здесь не было!
Он сосредоточенно протирал стаканы и казался отстраненным и погруженным в себя. Одет в простую черную футболку и в синие джинсы. Волосы слегка растрепаны, но не подстригся. Вот и все. Какие нужны условия, чтобы почувствовать родство и теплоту? Инга не дала себе об этом задуматься, направившись к стойке. Она шла медленно, и вскоре Игорь заметил ее. Она никак не ожидала того, что произойдет через мгновение: он перемахнул через стойку и в два прыжка оказался рядом с ней. Она почти физически ощутила, как все ахнули и облепили их взглядами.
– Рад тебя видеть!
— Заметно! – она улыбнулась в ответ.
Они крепко обнялись. В какой-то момент ей показалось, что объятье до неприличия затянулось, но отстраниться первой она не решалась. Да и не хотелось. Стоит только признаться себе во всем, скованность исчезает. Инга порой не понимала, откуда она вообще берется. Наверное, воспитали в зажатости – не напрягай, не мешай, не обременяй никого, бесконечные не, не, не. Никто не пилил и не шлифовал мозги словесами – просто так вели себя родители по отношению к людям и друг к другу, так они говорили между собой. Как вырасти иной, если видишь только такое? Просто у детей подобная мораль перерастает в гипертрофированные формы, и когда понимаешь, как это мешает жить, избавиться от помехи трудно.
— Пойдем, я тебя чем-нибудь угощу! – Игорь, наконец, разомкнул объятья, но все еще держал Ингу за руки. — Пользуйся моим служебным положением, заказывай что хочешь!
— Тогда мартини. Можно со льдом.
— Жаль, я не пью на работе, а то не отказался бы и сам…
Инга не стала даже ради приличия ворчать, что, мол, придется ей пить одной. Глупости и жеманство – в Швеции она окончательно убедилась, что выпивать не всегда лучше хором. Наполнив стакан мартини со льдом почти до краев, Игорь напевно произнес:
— Я подумал сейчас об одном предложении, от которого ты не сможешь отказаться.
— Интересно! Я уж и сама не знаю, от чего могу или не могу отказаться.
— Тогда пей спокойно, до конца смены всего пара часов. А потом я тебе изложу планчик.
Она было подумала, что ждать довольно долго, что она устала, и в баре слишком накурено и шумно, причем сама атмосфера напоминает ту, от которой она только что избавилась. Но почему-то не решилась высказать это Игорю. Она ведь хотела его увидеть и побыть с ним как можно дольше – куда теперь спешить?
Этот вечер был самым романтичным в ее жизни. Шел дождь, но не слишком сильный. Игорь и Инга нашли укрытие под сенью дерева, на железнодорожной станции. Под деревом сухая лавочка. Листва была достаточно плотной, чтобы защитить от дождя, а отсутствие стен и навесов делало обогащенный озоном воздух доступным для дыхания. Головокружительно доступным. Мягкий свет фонаря сиренево лился сквозь ярко-зеленую листву, легкий ветерок шуршал ветвями, изредка сбрасывая с них холодные капли. Игорь захватил из бара бутылку вина, и, усевшись на лавочку, извлек ее из рюкзака и откупорил. Разлив живительную влагу в пластиковые стаканчики, он провозгласил ожидаемый тост:
— С возвращением на Родину!
Стук стаканчиков друг о друга и без того едва слышный утонул в шорохе дождя и говоре листьев над головами.
— Ну что, хорошо я придумал? – улыбнулся Игорь.
— Свежо и оригинально.
— Всегда мечтал так посидеть, чтоб надышаться дождем и не намокнуть. Балкон для этого не годится.
— Тишина! Я так устала от шума!
— Музыкант устал от шума… — многозначительно произнес Игорь, словно приглашая кого-то задуматься над этой фразой.
— Звучит, как «художник устал от цвета»? – усмехнулась Инга.
— Нет. Художник в некотором смысле создает цвет, а музыкант ведь не создает шума.
— В идеале нет…
Дружный смех.
Пакетик чипсов открыли с хлопком, а поглощали его содержимое с громким хрустом. Еще до второго стаканчика стало тепло и смешно.
— Молодые люди, с чего это вам так весело? – фигура в форме выросла словно из-под земли и заслонила мягкий свет фонаря.
— Мы празднуем возвращение талантливого музыканта из северной ссылки! – ответил Игорь без вызова и наглости. – Здравствуйте.
— Здравствуйте и вам. Странное место для празднования.
— Романтичное, — промолвила Инга, — любим слушать поезда и дышать свежим воздухом.
— Вы бы только смеялись потише, а то поездов не услышите.
— Хотите стаканчик? – осведомился Игорь.
— Нет, парень, на работе не пью, — кисло буркнул страж порядка, — ладно, не буду мешать и смиренно ретируюсь, только не упивайтесь.
Игорь вновь наполнил стаканы, а Инга забеспокоилась о поездке домой — видимо, уже на такси. Вино хорошее и пьется легко, тепло приятно растеклось по телу, слишком быстро и чарующе избавило от утомительных выступлений разума. Слишком хорошо, чтобы волноваться о мелочах, слишком дома, чтобы чувствовать себя чужой, слишком тепло, чтобы вспоминать о холоде. И слишком мало народу, чтобы быть одиноким.
— Расскажи о своем путешествии, — голос Игоря разрезал тишину ее комфорта.
Инга скривилась, предвкушая допрос. Путешествия – такая тема, о которой можно рассказывать часами, но слушатели вянут после пяти минут.
— Сейчас я не хочу об этом. Лучше ты расскажи, как здесь жил.
Он запрокинул голову, устремив взгляд то ли к невидимым в дождливую ночь звездам, то ли к зелено-фиолетовой листве. И сказал, что ничего особо содержательного с ним не произошло, кроме устройства на работу. Деньги кончились, пришлось позаботиться о них.
— Наверное, тебя удивило выбранное мной место?
— Есть немножко, — улыбнулась Инга, — впрочем, я и сама работала в шведском кафе – удобный график, еда халявная, общения немного.
— Это не общение, а товарно-денежные отношения. Я очень скучал по нашему общению – почти бессловесному, но какому-то… знаешь, мне тогда подумалось, что такое бывает с людьми, которых сто лет знаешь и слова уже не нужны. Понимаешь?
Она кивнула.
— Я очень скучал по тебе.
Как здорово! Пьяное блаженство, ночь, дождь, поезда, родная страна и родной мент в отдалении… и голливудское признание в любви. Интересно, последует ли? Она усмехнулась.
— В чем дело?
— Да так…
— А все-таки?
С чего она взяла, что он обидится, если она выскажет ему промелькнувшую мысль? Они оба достаточно пьяны для подобного юмора. И она высказала ему эту мысль, решив, что если любовь действительно есть, возможность для признания найдется.
— Ну так что, признаваться или подождать? – отсмеявшись, спросил Игорь. – А то я, честно говоря, волнуюсь…
— Я тоже. Не знаю, может, к утру мы и не вспомним ни фига? Обидно будет потом терзаться – а сказал я или нет…
Сквозь дружный смех, Игорь спросил:
— А ты ответишь мне взаимностью?
— Обязательно отвечу.
— Надеюсь, наш стеб не лишит момент должной трогательности и прочего.
— Чего?
— Ну что там должно быть…
— Не знаю, мне не приходилось такое выслушивать.
— Хм, это облегчает задачу.
Помолчав немного, он выдал:
— Тьфу, я рассчитывал на более интеллектуальную беседу!
Инга расхохоталась.
— А, может, подумаешь получше, прежде чем признаваться? Вдруг девушка окажется тупой, и общение было молчаливым из-за недостатка слов, а не из-за особого понимания…
— И молодой человек умом не блещет – что с бармена взять!
Инга философски заметила, что блещет (или блестит?) мишура, гламур и безвкусица. Последнее слово далось особенно тяжело – язык начал заплетаться, но Игоря это опять рассмешило.
Дождь перестал. Воздух пьяняще свеж и чист, аромат сирени сладостно разлился над головами.
Так все и начиналось…
